сделать для нее? И все-таки печаль и сострадание влекли меня к ней неудержимо. Ровно через час гондола доставила меня обратно к театру, где ждал меня человек. Узкими, грязными переходами провел он меня к старому, ветхому дому. В каморке под самою крышей светился огонек. Человек указал мне на него.

— Она живет там! — воскликнул я.

— Я провожу Eccellenza! — сказал он и дернул звонок.

— Кто там? — раздался сверху женский голос.

— Марко Лугано! — ответил он, и дверь отворилась. В коридоре было совсем темно; масло в лампадке перед образом Мадонны все выгорело, и только кончик фитиля светился кровавой точкой. Я держался за слугу. Вот наверху отворилась дверь, и блеснул луч света. — Она сама идет! — сказал слуга. Я сунул ему в руку деньги, он поблагодарил и шмыгнул назад, а я стал взбираться по лестнице.

— Что, Марко Лугано? Какие-нибудь перемены на завтра? — услышал я голос Аннунциаты, стоявшей в дверях. Голова ее была прикрыта шелковым платочком, на плечи наброшена накидка. — Не упадите, Марко Лугано! — продолжала она и вошла в комнату; я за нею.

— Кто вы, что вам надо? — испуганно спросила она, увидев меня.

— Аннунциата! — горестно воскликнул я. Она впилась в меня взором, затем вскрикнула:

— Иисус, Мария! — И закрыла лицо руками.

— Старый знакомый, друг ваш, которому вы когда-то доставили столько радости, столько счастья, пришел навестить вас, пожать вашу руку! — сказал я.

Она отняла руки от лица и стояла передо мною бледная как смерть; выразительные черные глаза ее так и горели. Аннунциата постарела, вид у нее был страдальческий, но лицо хранило еще следы былой красоты, взгляд был так же выразителен и задушевно-грустен.

— Антонио! — произнесла она, и я заметил слезы в ее взоре. — Вот где мы встретились! Оставьте меня! Наши дороги разошлись. Ваша повела вас в гору, к счастию, моя вниз… тоже к счастию! — болезненно вздохнула она.

— Не гоните меня! — сказал я. — Я пришел к вам как друг, как брат! Сердце мое влечет меня к вам! Вы несчастны, вы, доставлявшая радости тысячам, боготворимая тысячами!

— Счастье переменчиво! — ответила она. — Оно сопутствует только молодости и красоте, и люди окружают их триумфальную колесницу. Ум же и сердце не ценятся ни во что; их забывают ради молодости и красоты, и люди всегда правы!

— Вы были больны, Аннунциата! — сказал я нетвердым голосом.

— Очень больна! Почти целый год! Но не умерла! — сказала она с горькой улыбкой. — Умерла только моя молодость, умер мой голос, и публика умолкла, увидев двух мертвецов в одном теле! Врачи говорили, что они умерли не навсегда, что они еще оживут, и тело верило! Тело нуждалось в одежде и в пище и истратило на это в два года последние средства! Потом пришлось румяниться и выступать, как будто мертвецы воскресли, но выступать в тени, чтобы не испугать людей своим видом, выступать в маленьком, плохо освещенном театре! Но и там заметили, что молодость и голос умерли, погребены навеки! Аннунциата умерла, вон висит ее портрет! — И она указала на стену.

В убогой каморке висела картина, поясной портрет, в богатой золоченой раме, представлявшей такой резкий контраст с окружавшей обстановкой. Это был портрет Аннунциаты, писанный Дидо; с него глядела на меня та самая Аннунциата, чистая, гордая красавица, которая жила в моей душе! Я перевел взгляд на живую Аннунциату; она закрыла лицо руками и заплакала.

— Оставьте меня! Забудьте о моем существовании, как все другие! — молила она, махая мне рукой.

— Не могу! — сказал я. — Не могу я так оставить вас! Мадонна добра и милостива! Она поможет нам всем!

— Антонио! — сказала она серьезно. — Вы не можете глумиться над несчастною! Нет, вы не похожи на прочих, я всегда думала это. Но я не понимаю вас! Когда все еще осыпали меня похвалами и лестью, вы оставили, покинули меня, а теперь, когда все, чем я пленяла людей, исчезло без следа, когда все равнодушны ко мне, вы приходите ко мне, отыскиваете меня.

— Вы сами оттолкнули меня! — воскликнул я. — Вы заставили меня кинуться в свет очертя голову!.. Конечно, то была воля судьбы! — прибавил я мягче.

Она молчала, но как-то странно смотрела на меня, словно собиралась сказать что-то. Затем губы ее зашевелились, но она все-таки не издала ни звука, только глубоко вздохнула и закрыла глаза. Спустя минуту она открыла их, провела рукою по лбу, как будто у нее мелькнула мысль, известная только Богу да ей, и сказала:

— Так я увидела вас еще раз! Я чувствую, что вы добрый, благородный человек! Вы будете счастливее, чем я! Я спела свою лебединую песню. Красота увяла, я одинока! От счастливицы Аннунциаты остался лишь вот этот портрет на стене… У меня к вам одна просьба. Вы не откажете мне! Вас просит Аннунциата, которая когда-то радовала вас!..

— Я на все готов для вас! — ответил я, целуя ее руку.

— Смотрите на все, что вы видели сегодня, как на сон! Если мы встретимся с вами еще раз — мы встретимся как незнакомые! А теперь прощайте! — Она протянула мне руку и добавила: — Теперь дороги наши расходятся, но мы встретимся в лучшем мире! Прощайте, Антонио, будьте счастливы!

— Подавленный горем, я упал перед нею на колени. Не знаю, что я говорил еще, знаю только, что она тихо вывела меня из комнаты; я не сопротивлялся и только плакал, как дитя, повторяя:

— Я вернусь, вернусь!

— Прощайте! — услышал я еще раз ее голос, и она скрылась. Меня окружил беспросветный мрак; на улице тоже было темно. «Боже, как несчастны могут быть твои созданья!» — стонал я; сон бежал от моих глаз. Печальная выдалась ночь!

Весь следующий день я только и делал, что составлял и вновь отвергал разные планы. Я чувствовал свою бедность! Я был всего-навсего бедный сирота, взятый из Кампаньи богатыми благодетелями, и самые дарования мои только еще способствовали увеличению моей зависимости. Впрочем, теперь талант мой, кажется, готов был вывести меня на блестящий путь. Но может ли он быть блестящее пути Аннунциаты, а даже этот как кончился? Мощный поток, переливавшийся всеми цветами радуги, впал в конце концов в понтийские болота бедствий!

Я непременно хотел еще раз увидеть Аннунциату и через день вновь поднимался к ней по узкой темной лестнице. Дверь была заперта. Я постучался. Из боковой двери выглянула какая-то старуха и спросила:

— Вы, верно, пришли посмотреть комнату? Она слишком мала для вас!

— А где же певица? — спросил я.

— Переехала вчера вечером; кажется, даже совсем уехала! И так поспешно! — ответила старуха.

— Не знаете ли куда? — спросил я.

— Нет! Она и не заикнулась об этом. Но вся труппа отправилась в Падую или, кажется, в Триест, а может быть, и в Феррару или еще куда-нибудь! — Она открыла дверь и показала мне опустевшую комнату.

Я направился в театр; труппа действительно дала вчера последнее представление, и теперь театр был закрыт. Так она уехала! Несчастная Аннунциата! И виною всех ее несчастий Бернардо! Он же виноват и во всем, что касалось меня! Не будь его, люби Аннунциата меня, талант мой развернулся бы в полном блеске, и вся моя жизнь сложилась бы иначе! Последуй я тогда за нею, избери себе поприще импровизатора, я разделил бы ее триумфы, все было бы иначе, и скорбь не оставила бы на ее челе своих глубоких следов!

Поджио навестил меня и принялся подшучивать над внезапной переменой во мне. Но я не мог открыться ни ему, ни кому бы то ни было.