оборону крепости. И он наверняка бы опередил Мнишека, если бы сам Дмитрий Иванович не поторопился с воззванием к черниговцам. В нем он сообщил, что Монастырский острог присягнул ему как государю Русскому и просил последовать этому благородному примеру.

Чернигов взбунтовался. Особенно за Дмитрия горой стояли посадские, Воевода князь Татев заперся в детинце с верными стрельцами, готовясь дать отпор восставшему посадному люду. Те, не теряя времени, послали гонцов к атаману Белешко, который шел на Чернигов передовым отрядом, медленно, как и вся армия, но получив просьбу о помощи, он, даже не доложив Мнишеку, понесся с ратью к городу, опередив тем самым воеводу Басманова с его стрельцами.

Детинец встретил было казаков огнем рушниц, но в самом детинце нашлись те, кто готов был встретить казаков Дмитрия Ивановича хлебом и солью. Ворота отворились, и после короткой сечи с упорствующими город пал.

Воевода Петр Басманов, извещенный о падении Чернигова, повернул рать к Новгороду Северскому и, получив целую неделю времени, какую любезно предоставил ему Мнишек своей медлительностью, подготовил город к обороне. Его усилиями гарнизон Новгорода Северского значительно усилился за счет московских стрельцов, дворян Брянска, верных Годунову казаков Трубчевска и других ближайших селений. Теперь защищать крепость готовы были полторы тысячи ратников, и когда казаки Белешко подступили к стенам, город встретил их дружным огнем.

Ни о каких переговорах, ни о какой добровольной сдаче Новгорода Северского речи не могло пойти, и казаки решили штурмовать, не ожидая наемников и шляхтичей. Увы, полная неудача. С приличными жертвами.

Узнав, что штурм отбит, а миром город не сдастся, Мнишек остановил войско свое в поле и два дня обсуждал с наемниками и шляхтичами возможность штурма. Наконец решились осадить Новгород Северский.

Еще несколько дней проторчали у крепостных стен, готовя штурмовые лестницы. Войско Дмитрия Ивановича не имело стенобитных орудий и вообще ни одной пушки, ибо расчет был на бескровные победы, вот и пришлось положиться только на лестницы. И вот, наконец, начался штурм. Вялый. Не стремительный бросок, чтобы быстрей преодолеть простреливаемое пространство, а так — трусцой. Как тут не встретить залпами?

Залп. Второй. Третий. Около полусотни штурмующих легли перед стенами. Наемники тут же отступили, шляхта тоже попятилась, стараясь не отстать от наемников. Отступить вынуждены были и казаки.

Обо всем забыла распоясанная вольница шляхетская: о присяге, о мечте войти с торжеством в Москву, о землях дарованных, о приличном жалованье и чинах, одно слово витало пока что вполголоса меж шляхтичами — домой. Сникли и наемники. Их никак не устраивала смерть под стенами какой-то захудалой крепостицы.

В пролом готовы кинуться, и тогда смогут показать, какие они ловкие и смелые рубаки.

Дмитрий Иванович тоже сник. Ему бы взбодрить своих ратников, вернуть им решимость и боевой дух, а он, скуксившись, не выходил из своего шатра. Не вмешивался в разгоравшиеся споры между наемниками, шляхтой и казаками и престарелый воевода Мнишек, тоже, похоже, не нюхавший прежде пороху и не знавший, что же предпринять. И получалось так, что вот-вот возьмет верх мысль об отходе от города и даже возвращении домой.

Наслушавшись споривших, на свой совет собрались перебежавшие к царевичу Дмитрию дворяне из Москвы и других русских городов. Не о штурме у них речь (что они могут сделать по малочисленности своей), а о том, какие меры принять в этот критический момент, дабы не лопнуло все, как мыльный пузырь. Много предлагалось, но тут же отвергалось. И тогда молчавший до этого Григорий Митьков встал.

— Я скачу в Путивль. Поднять там мятеж. Предлагаю по доброй воле скакать с моим посланцем к атаману Кореле в Кромы, — дав осмыслить сказанное, спросил: — Кто со мной? Кто в Кромы?

Желающих хоть отбавляй. Митьков выбрал двоих для себя и две пары, чтобы те порознь скакали в Кромы.

— Возьмем с собой по паре заводных коней. Сейчас все решают не дни, а часы.

Отчасти он был прав. Мятеж назревал. Вот-вот шляхта и наемники плюнут на все и покинут воинский стан. Но тогда и Мнишеку здесь нечего делать. Тогда он потеряет все, о чем мечтал, на что надеялся: дочь — царица великой державы, владычица Пскова и Новгорода со всеми их необъятными землями; свое управление Смоленском с половиной доли короля Сигизмунда — всему тогда конец, впереди полное разорение и суд, как над казнокрадом. Воевода позвал в свой шатер друзей своих, полковников Адама Жулецкого, Адама Дворжецкого и сына своего Станислава, который по воле отца командовал гусарской ротой. Вопрос один: как предотвратить мятеж?

Жулецкий и Дворжецкий жмут плечами, зато Станислав заговорил откровенно:

— Отец, мы не в силах изменить настроение наемников, пока не появятся в нашем стане стенобитные орудия. Нужно пообещать их. Допустим, через неделю. Что же касается моей роты, она не поспешит домой. Гусары слушают меня. Но даже я не удержу их, если не появятся в твоей армии, отец, стенобитные пушки.

— Объявить о стенобитных орудиях я объявлю. Пообещаю их, как ты советуешь, через неделю, а от москалей, что скучились вокруг князька Дмитрия, потребую доставить их во что бы то ни стало!

— Верно! — подал голос полковник Жулецкий. — Обещали московиты, что все крепости по доброй воле станут открывать ворота, а встречают нас рушницами и пушками. Они нарушили договор, а не мы собираемся его нарушить.

— Не то слово, пан полковник! — с явным раздражением остановил Жулецкого Мнишек. — Ты повторяешь слова наемников, слова трусливых шляхтичей…

— Я только здесь, в этом шатре.

— Нельзя не то, чтобы говорить. Нельзя так думать. О стенобитных пушках могли бы позаботиться мы сами. А то, на Москву! На Москву! С голыми руками? С одними саблями? Храбрые, когда в руке кубок вина! Принимайте меры, паны полковники, остужайте горячие головы. Не сможете, я поставлю на ваше место других. Как поставил вас по дружбе, так и уберу. Вы поступаете не как друзья, а как недруги. Поймите, возвращение домой — это позор! Страшный позор! Идите к своим подчиненным, я иду к князю московскому.

В шатре царевича у Мнишека иная поза, другой тон, другие слова. Мнишек подобострастен перед будущим царем.

— Пришел я, государь, с докладом к вашей милости…

— О чем доклад? — спросил Дмитрий Иванович, и Мнишек отметил, что от былой растерянности нет и следа.

Он не знал о решении дворян из окружения царевича о том, что Дмитрию Ивановичу уже доложили о принимаемых мерах, поэтому весьма удивился. Царевич меж тем продолжил:

— О бунте наемников и шляхты? Я это знаю. И я готов сказать им — скатертью дорожка. Мне присягнул Монастырский острог, мне присягнул Чернигов, присягнут и другие города. Пока же со мной останутся мои казаки, которых не убывает, а прибывает. Заметно прибывает. Но я вправе буду признать недействительными все наши договора.

— Государь, так с людьми теми, кто так рьяно помогал и помогает вам, не поступают. Обяжите своих дворян раздобыть несколько стенобитных орудий, и мы покажем, какие мы воины.

— Попробую.

Прошло, однако же, несколько дней, пушки не появлялись, о них даже перестали вести речи, и тогда вновь забузила шляхта, а ее тут же поддержали наемники. Ни главнокомандующий Мнишек, ни полковники, ни командир гусарской роты ничего не могли поделать. Наемники и шляхтичи начали сборы к отъезду домой. Обозы погружены. Вечерний пир перед дорогой и с рассветом — в путь. Но до рассвета все переменилось: прискакал вестник от дворянина Митькова к царевичу с великой радостью:

— Путивль присягнет тебе, царевич! Воеводы повязаны и будут переданы в твои руки. Дворянин Митьков, дьяк Сутупов и их друзья держат город в руках, ожидая твоего приезда.

Пир горой. Особенно начали бахвалиться шляхтичи: знают, стало быть, силу польского воина, понимают, что устоять против этой силы не смогут, вот и сдают крепость за крепостью.