литературная борьба, но хорошо было бы, если бы она не была остра [1860].

В решении вопроса о судьбе имяславцев деятельное участие принял также митрополит Московский Макарий (Невский), не побоявшийся противостать своим коллегам по Синоду архиепископам Антонию, Никону и Сергию. Митрополит Макарий, отличавшийся благостностью и простотой,

<…>никого не осуждал, ни архиепископа Антония (Храповицко–го), выступавшего с непримиримых позиций в отношении к имя–славцам, ни греческих богословов, подвергших спешному разбору столь важный богословский вопрос об Имени Божием, ни Патриарха Константинопольского, поспешившего объявить»еретиками»афонских монахов–имяславцев; Владыка Макарий осторожно и бережно отнесся к делу великой важности и постарался положить конец розни, затянувшейся из?за смутного времени, и, отложив окончательное решение церковного учения об Имени Божием до времени Соборного обсуждения, внес мир и восстановил справедливость. Святейший Синод, в лице Высшего Церковного Управления, запросил письменно старца схиигумена Германа, настоятеля Зосимовой пустыни, дать свое суждение об Афонских спорах об Имени Иисусовом, на что старец отвечал:«Молитва Иисусова есть дело сокровенное, а потому возникшие разногласия следовало бы покрыть любовью», — что и выполнил на деле, по велению своей совести и по послушанию, митрополит Макарий.[1861]

О положительной роли митрополита Макария в деле имяславцев писал в июне 1914 года князь В. П. Мещерский:

Конец дела об имяславцах явился неожиданно как Божиим промыслом совершившееся чудо. И действительно, кто мог себе представить, чтобы несколько месяцев после того, как с благословения Святейшего Синода архиепископ русской церкви, под хвалебный трезвон»Колокола»и всех его миссионеров отправился на Афон с воинскою командою и с обращением к монахам–имяславцам соединил не только брань, но насилие и действие оружием, после которых эти монахи были, как арестанты, выпровожены из обители и по этапу препровождены в места их родины, — тот же Синод, под влиянием, очевидно, осенившего его Божьего вдохновения, поручит расследование этого дела московскому митрополиту Макарию.

Когда стала известною свершившаяся в членах Синода перемена настроения настолько сильная, что он от архиепископа Никона, известного только своею злобою в обращении со всеми вопросами веры и Церкви и никогда за последние годы иного слова не сказавшего ни устно, ни письменно<…>перешел к иерарху, коего слава прошла по всей России и утвердилась за ним как за иерархом, главная сила которого была любовь ко Христу, проникающая все отношения его души к душе человека, к нему обращающейся, — тогда не хотели верить этому: как сильно было действие на души всех сынов Церкви совершенного архиепископом Никоном деяния, вслед за которым последовало уподобление этих монахов секте хлыстов, отлученных от Церкви. Но отрадная весть оказалась правдою. И вскоре вслед за тем не только митрополит Макарий не согласился с жестокосердием и пристрастием, проявленным архиепископом Никоном, но, выслушав с любовью обращенное к нему исповедание веры от поруганных членом Синода монахов– имяславцев с полною откровенностью и искренностью, преподал им кратко и ясно указание их заблуждений<…>

Вот событие как оно произошло. С первого взгляда оно может казаться маленьким, так как касалось только нескольких десятков монахов. Но дело не в том, много или мало замешано в эту печальную эпопею монахов, а в том, что такое событие могло иметь место и, не будь изменившегося взгляда Св. Синода на это дело, не перешло бы оно из рук архиепископа Никона, известного своею ненавистью, в священные руки митрополита Макария, благословляемого всею Россиею за животворную силу его любви о Христе ко всякой душе, к нему обращающейся [1862].

Впрочем, далеко не все восприняли решение Московской Синодальной конторы столь же положительно. 24 июня было опубликовано поступившее в Святейший Синод за подписью игумена Афонского Пантелеимоновского монастыря архимандрита Мисаила, казначея и собора братии этого монастыря заявление от имени»четырех с половиной тысячного населения русских подданных на святой Афонской Горе» [1863]. Авторы заявления просили, чтобы ни Булатович, ни другие вывезенные в Россию афонцы, даже и раскаявшиеся, ни в коем случае не получили разрешения вернуться снова на Афон. В заявлении утверждалось, что Булатович во время своего пребывания на Афоне пытался проводить»политическо–революционную пропаганду». Письмо заканчивалось следующими характерными словами:

Мы по чистой совести подтверждаем, что в отношении смутьянов–бунтовщиков русским правительством были приняты очень мягкие меры, так как действия их на глазах всех нас носили явно революционный характер, и несколько сот человек терроризировали остальное многотысячное население Святой Горы, и умоляем не возвращать к нам революционеров, так как видим из газет, что якобы раскаявшиеся забрасывают нас клеветой и грязью [1864] .

В начале июня в Москву из Одессы прибыл архимандрит Давид (Мухранов) и с ним шесть иноков, в течение 11 предшествующих месяцев находившиеся под арестом [1865]. Иноки были изумлены отеческим отношением к ним епископа Модеста и всей братии возглавлявшегося им Покровского монастыря.«В Москве мы только признали, что мы люди, имеющие право на сострадание и милость, — заявили они. — А в Одессе смотрели на нас как на самых закоренелых злодеев» [1866]. 24 июня в Москву прибывает и иеросхимонах Антоний (Булатович), поселившийся в том же Покровском монастыре [1867]. Однако мятежный дух Булатовича томится в стенах столичной обители. Уже в августе 1914 года, вскоре после вступления России в войну с Германией, он отправляется полковым священником в действующую армию [1868] .

Так в первой половине 1914 года произошел перелом в деле имя–славцев. Не следует, впрочем, забывать о том, что изменение отношения к имяславцам в высших сферах и положительное решение Московской Синодальной конторы по их делу оказало прямое влияние на судьбу лишь нескольких десятков монахов — главным образом, тех, кто находился в эпицентре борьбы и потому мог следить за происходившим  [1869]. Абсолютное же большинство изгнанных с Афона иноков, разбросанных по городам и весям Российской империи, продолжало оставаться в неведении и недоумении относительно своей судьбы. Многие епархиальные архиереи, настоятели монастырей и приходские священники и после решения Синодальной конторы руководствовались прежними директивами Синода и не допускали»имябожников»к Причастию [1870].

Вопрос о судьбе имяславцев в Государственной Думе

Описанные в предыдущем разделе события происходили на фоне еще одного немаловажного фактора — прений по вопросу о судьбе изгнанных с Афона иноков в IV Государственной Думе. Будучи высшим законодательным органом Российской империи, Дума, естественно, интересовалась не столько догматической, сколько правовой стороной дела. Характерно, что инициаторами дискуссии стали депутаты от левой фракции октябристов, для которых это был удобный повод выступить с резкой критикой в адрес обер–прокурора Синода В. К. Саблера [1871].

Впервые октябристы обратились к этому вопросу на совещании, состоявшемся в Москве 17 октября 1913 года под председательством А. И. Гучкова. В ходе этого заседания профессор К. И. Линдеман, автор циркуляра»о сплочении перед надвигающейся опасностью революции», сделал доклад об афонских событиях:«Вина монахов, — сказал он, — только в том, что они думают не так, как Синод». Совещание постановило:«Представить весь материал по афонскому делу в думскую фракцию октябристов для внесения в Госдуму соответствующего запроса» [1872]. В начале ноября газеты сообщают о записке П. В. Каменского, представленной им в бюро думской фракции октябристов, и о готовности октябристов внести запрос в Думу  [1873]. 19 февраля 1914 года такой запрос, адресованный Председателю Совета Министров, министру внутренних дел, министру юстиции и министру финансов, был внесен. В запросе подробно описывались действия одесских чиновников полиции таможенного надзора и канцелярии градоначальника после