заблуждением, что зло — обворожительно.

Искренностью, на которую теперь неспособно большинство новоявленных авторов, подкупила меня книга Маргариты Шараповой «Пугающие космические сны» (Москва, Независимое издательство «Пик», 2000). Сквозь четкий, без лишних сантиментов язык проступает в ней трогательная, светлая привязанность к героям. Жалость к ним и уважение. Этим, думается, и должен руководствоваться литератор, усаживаясь за чистый лист бумаги.

Удовлетворяя же собственную амбициозную претензию, он обязательно будет слегка презирать читателя. На что тот ответит закономерным забвением его книг. Читатель, Слава Богу, всё ещё чуток к Слову! А невежественный человек (не возьмусь сказать «читатель», такие вряд ли читают!), как в случае с верзилой в электричке, обрушит ощущение своей жизненной несостоятельности на себе подобных.

Мне даже кажется, что господам литераторам ещё придется пожать урожай своего полу брезгливого — полу равнодушного отношения к читателям. Ведь нет гарантии, что какой-нибудь от природы гениальный юноша, преломив свой божественный дар в безликой, безнравственной, безнадежной современной русской литературе, не станет злодеем. Или я ошибаюсь?

Октябрь 2002

В одну из тех весен, что давно стала прошлым, неуклюжий, слегка заикающийся профессор, с которым мы были знакомы от силы полчаса, тихо заметил: «Ваше сердце полно обид. Ему тяжело. Не храните обиды в сердце, отпускайте их». И вздохнул. Его взгляд, устремившийся куда-то за пределы бледных стен аудитории, не ожидая чужого откровения, замер на мгновение, потом будто встрепенулся, блеснув влагой. И вновь потух. Профессор задумчиво тронул пальцами серый от пыли подоконник. И больше ничего не сказал.

Эти слова часто возвращаются ко мне и также часто убегают, настигнутые новыми хлопотливыми мыслями. Укрывшись где-то в закоулках души, они молчат до поры. Когда пора настает (а бывает она странно-внезапной остановкой шага, фразы, жеста), то снова тревожными горошинами рассыпается в пространстве жизни чей-то незнакомый шепоток: «Ваше сердце полно обид…». Он уже мало походит на профессорский баритон. Все больше тончает. И чем дальше, тем сильнее обозначаются в нем кажущиеся посторонними, но все-таки — собственные — нотки.

Легко копить обиды. И обижать становится все проще. Ничего особенного для этого совершать не нужно. Достаточно презрительно скривить рот, оттолкнуть, оскорбить, обмануть. Помнится, была сцена в многолюдном читальном зале районной библиотеки. Женщине понадобилось просмотреть результаты лотереи. Газета была занята другой посетительницей. Первая подошла, склонилась недовольно рядом и оттого ли, что была раздражена еще до прихода в библиотеку, оттого ли, что не владела сейчас газетой единолично, на весь зал ворчливо вскрикнула: «Да не дышите на меня чесноком! Ей Богу, противно рядом находиться!» Вторая женщина покраснела до самой седой макушки.

И в нынешнем жарком июльском полудне мне вдруг опять чудится тонкий голос тревоги. Он, как размякший предутренний пар, поднимается от сонной реки, где играет мой маленький сын. Он — рядом со мной. Минуту назад мы были одни в мягком очаровании провинциального лета. Смотрели, как дробится солнце на тысячи крохотных речных волн и уносится с течением прочь. Как юрко убегают от пальцев рыбки. Как ищет причала и не может пристать к берегу набухший дубовый лист. Но пришли отдыхающие. Мама и мальчик. Мальчик постарше моего сына, и ему смешно слушать лепет двухлетнего малыша. Играть с маленьким неинтересно, заключает он, и, ничего не выдумав лучше, со всей силы лупит ногой по воде, стараясь попасть моему сыну в лицо. Мы отходим подальше. Но мальчику нравится брызгаться. Я чувствую, как нарастает во мне обида. Как злой, гудящий звук самолета. Мальчик успевает ударить пяткой по воде, и я сквозь дрожащий гнев ресниц вдруг вижу круглые, недоуменные глаза сына. Вместе с каплями стекает с его сморщившегося носа немой вопрос. Но в нем нет и тени моего гнева. В нем — изумление, удивление, интерес. В шлепках воды по лицу мой мальчик не находит ничего обидного. Потому что не знает, что такое — обида.

Мы отходим от воды. Я вытираю лобик и щечки сына, тону в его нетерпении как прежде наслаждаться игрой, отметшем выходки агрессивного мальчика. И ясно слышу далекое эхо: «Ваше сердце полно обид. Ему тяжело. Не храните обиды в сердце, отпускайте их». И медленно, трудно отпускаю. Улыбаясь через силу маме обидчика. Это очень непросто. Это требует значительных сердечных затрат, но я справлюсь. Ведь мне есть, у кого учиться.

Разве неудивительно наблюдать, как двумя-тремя мазками человек с кистью переносит мир осязаемый в мир зыбкий. Где всё точно такое же и — непохожее. В выдержанных пропорциях и — с перекошенной реальностью. Копирующее жизнь и — непостижимое, необыкновенное, таинственное.

Мне всё хотелось избежать сравнения с картиной в разговоре о книге. (Из-за частого употребления этот «перенос» стал банальным.) Но — не получилось. Слишком велика взаимосвязь художества и художественного слова. Особенно, если предмет разговора — короткие рассказы. Подчиненные одному замыслу, но запечатленные в разной штриховой гамме. Одним словом, этюды.

Тому, кто не знает: играть (актеру), рисовать (живописцу), писать (литератору) этюды тяжелее. Они сродни частушке — пусть не покажется легкомысленной эта параллель, в которой народной творчество выразило себя емко, сочно и кратко. После прочтения книги коротких рассказов молодой русской писательницы Лидии Сычевой «Предчувствие» (Московская организация союза писателей, М., 2001) мне подумалось, что чувство слова, так же как чувство цвета, оттачивается именно в жанре этюда. Плотность письма. Объемность образа. Слова становятся весомее, а от качественной переполненности начинают усиленно работать вкусовые рецепторы. «За столом щедро плеснуть в миску с борщом свежей сметаны, что матово белеет в старом глиняном горшочке, и прикусывать ломтем хлеба, краюшкой поджаренной» («Високосное небо»).

Ощущение «аппетитного слова» не покидает ни в одном из рассказов. «Набухшие небесным синяком дожди», «белая рванина из облаков», «тонкими и чистыми, словно выстиранными, морщинами», «цвел раскатистый, как палехская ложка, кондукторшин голос». Картинки, обильны сдобренные авторским колером, не то, чтобы нравятся. Завораживают. Давным-давно скучалось по такому слову. В нем нет греха избыточности. Слово просто и точно, оно отвечает замыслу. Осмелюсь предположить, что он мне понятен. Замысел — открыть читателю его самого. Какой он, помимо ежедневной погони за призраком благополучия? Какая начинка в нем под шелухой бездумности, лености и ожесточенности? Чем он дышит в эти, предназначенные ему судьбой, годы? Иногда над героями рассказов хочется посмеяться, чаще — пожалеть их. А заодно и себя. Потому как и собственный портрет нет-нет да и мелькнет. То в электричке, то на снежной горке, то у продуктового магазина.

Лидии Сычевой удалось редкое. А именно: заметить, запомнить и передать саму жизнь. И самое ценное, и, боюсь, надолго потерянное нынешними литераторами качество: автору удалось сохранить любовь к своим героям. Подлинную. Любовь, в которой все мы остро нуждаемся. Показателен в этом отношении рассказ «Глупый случай», где женщина, купив полкилограмма моркови у кавказца, оставляет в конце концов у торговца и овощи, и деньги за них. По причине ярко выраженного пренебрежения к ней со стороны продавца, как к человеческой единице. Однако в рассказе нет той категоричности, той избитости темы «черных», которая так щедро муссируется поп-литературой. Откровенно и грустно — о главном. О достоинстве, о горькой полярности душ. И еще горше, где-то за текстом: отчего всё так, а не иначе?

Эта затекстовая боль, будто нитка, нанизывает рассказ на рассказ. Боль — крепеж книги. Она —