да просто вся основная часть взрослого населения, которая жила и росла в дореволюционное время, не могла, не знала и не умела так сразу, легко и просто, приспособиться, даже привыкнуть еще к этой совершенно новой системе.

Ведь, по существу, народ только-только начал осваиваться и входить во вкус новой, совершенно новой для него системы. И мудрость нового правительства заключалась не в том, чтобы громить, уничтожать и обострять, а в том, чтобы, имея для этого все возможности, стараться создать такие условия, при которых даже самые закоренелые, антисоветски настроенные граждане поколебались бы в своих убеждениях, поняли и оценили достоинства новой системы и, пусть даже нехотя, но согласились бы с тем, что эта власть для народа лучше прежней.

Но Сталин сделал все наоборот, не только настоял, он не дрогнув потребовал проведения ускоренными темпами сплошной коллективизации в стране, совершенно еще не готовой к этому ни морально, ни материально, и при полном отсутствии какой-либо технической подготовленности.

Так, после смерти В. И. Ленина, вместо того чтобы, продолжая ленинскую политику, постараться сделать так, чтобы классовая вражда постепенно стала утихать, в сталинское время, я до сих пор понять не могу почему, классовая борьба с «кулачеством» вдруг начала обостряться, начала принимать и приняла не просто острые, а катастрофически жестокие формы. Каким образом через 10 лет после Октябрьской революции и существования советской власти появилось сразу столько злостных кулаков, почему в течение этих десяти лет власти не могли просто тихо и спокойно приструнить тех, кто зарвался и превысил доступные нормы производства?

Может быть, это было бы более полезно прежде всего для тех, кто изо всех сил надрывался, считая что он не просто должен, а обязан производить как можно больше всевозможной сельскохозяйственной продукции и поднять нашу продовольственную экономику на такую высоту, чтобы она могла досыта накормить не только себя, а всех тех, кто стоял за станком и всю веками голодавшую не только с некрасовских времен, а даже еще раньше, огромную нашу страну. Ведь помещиков давно уже и след простыл, остались самые простые трудовые крестьяне.

Кто и как мог в такое тревожное в международном отношении время и при таких тяжелых обстоятельствах надоумить или подсказать ему эту убийственную идею насильственной коллективизации, к проведению которой он приступил с настойчивостью маньяка, неизвестно. Одно можно твердо сказать, что такой совет могли дать не друзья, а враги.

Или он сам упрямо и вопреки всякому здравому смыслу решил доказать «троцкистско-зиновьевскому антипартийному блоку», настойчиво утверждавшему, что в данный момент еще невозможно развитие крестьянского хозяйства по социалистическому пути, что вот он, Сталин, может построить и построит социализм в одной отдельно взятой стране и так, как он хочет. И чем больше приводилось доказательств пагубности этой идеи в данный момент, тем еще сильнее, с тупым упрямством и настойчивостью, не считаясь, как всегда, ни с кем и ни с чем, он настаивал и требовал доказать, что это можно сделать, и может сделать только он. И для этого в эту диктаторскую авантюру, вольно или невольно, он вовлек всю коммунистическую партию и довел страну до повального голода.

Я ведь помню, я видела, как многие члены партии со слезами на глазах выполняли посылаемые сверху директивы, понимая, что они приведут к ужасным последствиям, голоду, репрессиям, и в конечном итоге к гибели одной из лучших, завоеванных народом государственных систем в мире. Никакие враги, а их было много, очень много, не способны были нанести Советскому Союзу и Коммунистической партии больше вреда, чем это сделал сам Сталин, глава Коммунистической партии. И никто другой, а именно Сталин решил, что коллективизацию надо проводить именно так, не понимая, не сознавая и даже не желая понять, во что это может вылиться. Ведь для создания в колхозах новой общественной дисциплины труда требовалось время, много времени, и большие усилия. Никакого опыта у партии, да не только у партии, а просто ни у кого в этом деле еще не было.

Итак, начиная с 1928 г. положение в стране все время ухудшалось, ухудшалось и катастрофически ухудшилось.

Вот в это горячее время, как только вернулась я в Геническ, не успев еще опомниться от своего огорчения, представитель из центра по наблюдению за проведением коллективизации на периферии обрадовался:

— Вот здорово, — заявил он, — ты приехала кстати. Здесь черт знает что творится! Выехать отсюда никуда не могу. Всех мобилизовали, все разъехались, а со всех сторон поступают все более и более тревожные сведения — все жалуются, а я здесь один, ну хоть разорвись. Ты знаешь, в деревнях бабы взбунтовались, распускают слух о каких то 100-метровых одеялах, которые шьются для колхозов, и что все должны спать под одним общим одеялом. Вот и попробуй разубедить их.

Выехала я в деревню, где полным ходом, так же как и повсюду, шла коллективизация, чтобы разубедить будущих колхозников, что никто не собирается шить для них стометровые одеяла. Здесь уже были бригады, которые ходили из дома в дом, копались в огородах, обстукивали полы, рыли ямы в сараях в поисках спрятанного зерна.

Еще один парадокс: искали необходимое для нужд государства зерно таким образом, и в то же самое время разгромили всех состоятельных крестьян, которые могли безболезненно обеспечить страну этим зерном в избытке.

В школе, утопая в списках живого и мертвого инвентаря, сидели члены комиссии. Когда я взглянула в эти списки, мне стала ясна тревога и возмущение женщин. Здесь было записано все, все вплоть до домашней утвари. Сеялки, веялки, лошади, коровы, куры, утки, посуда, даже ухваты.

Во дворе стоял невообразимый рев скотины, ревели недоеные коровы, ненакормленные свиньи, ненапоенные и ненакормленные лошади, я вспомнила, как когда-то в детстве я наблюдала солнечное затмение — скотина вела себя так же беспокойно.

Народу пришло много. Угрюмые злые лица. Чувствовалось — народ задет за живое. Большинство было женщин. Представитель районного комитета заявил, что все по этим спискам должно быть снесено в указанные места в трехдневный срок, и если через три дня найдутся такие хозяйства, которые не выполнят указаний, то они будут ликвидированы, а хозяева лишены права голоса и высланы.

Тогда-то и загудели женщины:

— Ничего мы не снесем, все это своими мозолями нажито!

— И так уже остались без хлеба, а дети — без молока!

— У меня уже всех курей отняли, корову забрали, мало вам — так возьмите душу, все одно здыхаты!

Чем их успокоить? Что им сказать? Что это делается для их блага? А где же доказательства? Их не было.

Крики превратились в настоящий бабий вой.

Районный представитель стоял бледный, руки у него дрожали. Собрание кончилось, но народ не расходился.

Толпа продолжала гудеть: куры дохнут без корма, хлеб гниет, недоенные голодные коровы ревут, а собранную скотину держат под открытым небом, нет ни сараев, ни помещений и кормить нечем.

— Жен своих в колхоз запишите, а нам колхоз не нужен! — кричали женщины.

— Куда делась молодежь? — спросила я секретаря партячейки.

— Все разбежались на заводы и на шахты, — он подошел к двери, вернулся. — Закройте двери, — посоветовал нам.