Во время злополучного наступления в Восточной Пруссии летчики обнаружили огромные немецкие силы, заходящие во фланг корпусу Самсонова. Немедленно доложили в штаб, а там отмахнулись — не поверили заоблачным фантазерам. Вот и получили…
Теперь каждый дивизионный начальник требует, чтоб его участок фронта непременно обслуживала авиация, да только где взять столько машин и людей? Немецкие «альбатросы», «таубе» и «эльфауге» с утра до вечера кружат над окопами, направляя огонь артиллерии и пугая наших солдатиков бомбардированием, а наших «ньюпоров» с «фарманами» почти не видно.
Вот Сомов и поднимался дважды в день — не из лихачества или дурной жажды приключений, а чтобы
В носу у военлета щекотнуло, по коже пробежали азартные мурашки. Это сработало летунское чутье.
Внизу пузырилась все та же непроницаемая пена, однако Сомов привык доверяться своему нюху.
Подняв колено, он взглянул на прикрепленный к щиколотке высотомер. Тысяча семьсот. «Рему» 5–6 метров в секунду.
То ли «рему», боковой ветер, то ли древний инстинкт охотника разом выдули из головы летуна все стратегические мысли и патриотические переживания, остался один нетерпеливый трепет.
— Костя, спуск! — сказал командир через плечо и взял руль глубины на себя, чтобы заострить поворот.
Мягкими нажимами на педаль гоширования парировал напор ветра. С крутым креном пошел вниз.
Легкомысленный летнаб ухнул от удовольствия — он обожал это ощущение, будто несешься с горы на санках.
Крыло «ньюпора» блеснуло на солнце, действительно похожее на лезвие бритвы.
Майне херрен, пожалте бриться!
Все двадцать секунд, пока аэроплан ввинчивался по спирали в слепой туман облаков, поручик Сомов ужасно боялся разочароваться в своем нюхе, который еще ни разу его не подводил. Что если внизу какая- нибудь ерунда вроде лесной чащи или пустого поля?
Но чутье, без которого вольному охотнику грош цена, не подвело.
Земля, представшая взгляду военлета с высоты в тысячу метров, была соблазнительна, как очумевшая от весны девка: ярко-зеленый сарафан лугов с синим горошком луж, серебряный пояс реки, желтые ленточки перекрещивающихся дорог. По одной из них ползла длинная серо-бурая змея. Это полковая колонна двигалась по направлению к мосту.
Ha коленях у Сомова лежал открытый планшет с «зеленкой», десятиверстной картой.
Палец летуна безошибочно ткнул в мост через реку Дунаец. Вот что разбомбить бы! Но пятифунтовые бомбочки Орановского и трехфунтовые «груши» Гельгара, которыми был снаряжен легкий «ньюпор», для железного моста, увы, опасности не представляли.
Зато безмятежно марширующим гансам бритья было не избежать.
Выключив мотор, поручик перешел в планирование.
Пылившая по дороге пехота стремительно приближалась. Теперь она напоминала связку кровяных колбасок: меж плотно сбитыми ротными колоннами — тонкие жилки хозяйственных повозок.
У летнаба Дубцева, впрочем, возникла иная ассоциация.
— Как ириски на ниточке! — возбужденно крикнул он. — Ух вы, мои сладенькие! Миша, марципан ты мой! Заходи с хвоста!
Поручик и сам знал, откуда лучше заходить на бомбометание.
С земли русский аэроплан пока не заметили. Он выровнялся точно по линии шоссе и стал быстро нагонять германский полк.
— Чуток полевей! — попросил наблюдатель, он же бомбардир. — Ветер!
Пилот кивнул. Взял поправку — на глазок.
— Давай, чего тянешь?
Прапорщик запел:
— «Увы, сомненья нет, влюблен я! Влюблен, как мальчик, полон страсти юной!»
И дернул шнур правого бомбосброса.
Снаружи к борту кабины был прикреплен ящик, где в 36 ячейках, шесть на шесть, лежали грушеобразные гранаты: чека каждой привязана к крышке. Раскрылось дно, и гранаты под собственной тяжестью соскочили с колец, посыпались вниз. Дубцев перегнулся проверить. Увидел, что одна не сорвалась. Выдернул ее вручную и швырнул попросту, словно камень.
— Миша, наклони!
Пилот положил «ньюпор» на крыло, чтоб удобней было смотреть, как лягут бомбы.
Оба летчика жадно провожали взглядом рой черных точек.
Гранаты упали не блестяще — метров на двадцать, а то и тридцать правее шоссе. Может, кого и задели осколками, но маловероятно. Только последняя, брошенная Сомовым, угодила почти под самые колеса ротной кухни. Лошади встали на дыбы, котел перевернулся. Даже сверху было видно, как взметнулось облако пара.
— Плакал у Гансов ужин! — хохотал прапорщик. — Миша, сахарный мой, теперь давай их в гриву! Только, пожалуйста, ниже, ниже!
Аэроплан грациозно описал полукруг над полем и снова повел атаку на полк, теперь уже не с тыла, а в лоб.
Сомов снизился до пятисот, хоть это было очень опасно. Пехотинцы залегли в кюветы по обе стороны от дороги. Многие, охваченные паникой, беспорядочно метались по полю. Но те, что не потеряли головы, стреляли по самолету из винтовок. Несколько офицеров, считая ниже своего достоинства прятаться от какой-то стрекозы, остались стоять, ведя огонь из пистолетов, что с такого расстояния было совершенно бессмысленно.
Вот винтовки — дело иное. В обшивке появились дырки: одна, вторая, третья. Но отчаянный прапорщик не торопился опорожнить второй ящик, он желал отбомбиться наверняка.
Наконец, дернул левый шнур.
— Всё, Миша! Можно!
Включив мотор, пилот потянул руль. «Ньюпор» взмыл кверху.
Но улетать не спешил. Как же было не посмотреть на результат?
Двигаясь по широкому эллипсу, аэроплан медленно набирал высоту.
Двадцать пять 5-фунтовых бомб из левого ящика легли ровнехонько вдоль полотна дороги — просто заглядение.
— Молодец, Костик, — сказал командир. — Теперь сфотографируй.
Еще один круг понадобился, чтобы заснять на пленочный автомат Потте перевернутые повозки и разбросанные тела.
— Тебе «цацку», а мне, пожалуй, что и «клюкву»! — кричал довольный летнаб, предвкушая награду.
«Цацкой» называли благодарность в приказе по армии, «клюквой» — красный аннинский темляк на шашку.
— А? — не расслышал командир.
