противником в холодной войне, Советским Союзом?

В интерпретации матча с позиции холодной войны сразу же виден существенный недостаток. У Фишера и Спасского было нечто общее — они абсолютно не подходили на роль представителей политических систем своих стран. Спасский не был советским патриотом и не скрывал этого. Асоциальное поведение Фишера сделало его для многих соотечественников не-американцем.

В «Sunday Times» от 2 июля Артур Кёстлер, автор потрясающего исследования о сталинизме «Слепящая тьма», мягко предупреждал: «Бобби — гений, но в качестве посланника свободного мира он, скорее, достигнет обратных результатов». «Washington Post» размышляла, как поведение Фишера превратило матч «из спортивного состязания в повод для нарастания атмосферы холодной войны». Один из читателей «Post» написал, что «Фишер — единственный американец, который заставил всех в США болеть за русских». В статье, написанной в конце июля и развеселившей всё советское посольство в Рейкьявике, фельетонист «Washington Post» Арг Бухвальд размышлял над дилеммой: позвонит ли Никсон в Исландию, если Фишер победит? Он предположил между ними такой разговор:

— Хелло, Бобби, это президент Никсон. Я позвонил просто, чтобы поздравить тебя с победой в Исландии.

— Покороче, если можно. Я устал.

— Это великий день для Америки, Бобби.

— Ещё более великий для меня. Я выиграл 150 тысяч долларов и показал дулю этим исландским подонкам.

В конце концов президент вешает трубку и звонит директору ЦРУ Ричарду Хелмсу.

— Дик, я посылаю президентский самолёт в Исландию за Бобби Фишером. Сделай одолжение: как только он сядет в него, постарайся, чтобы самолёт угнали на Кубу.

Виктор Джакович вспоминает чувства, царившие в день завершения матча:

Когда он выиграл для Америки шахматную корону, нашей первой реакцией была не гордость. Нашей первой реакцией было облегчение, что всё наконец закончилось. Второй — мы победили! Америка победила. Наш парень — чемпион. Победитель, родившийся и выросший в США, — это было нечто. Но самое первое чувство — огромное облегчение. Испытание оказалось суровым.

Однако сложно возразить, что самой распространённой точкой зрения на матч было восприятие его как эпизода холодной войны. Новый чемпион рассматривал это именно так. В апреле «The Times» отметил: «Фишер верит, что в каком-то смысле сражается за свободный мир против Советского Союза, в атмосфере, схожей с берлинской блокадой двадцатилетней давности». Фишер убрал бы слова «в каком-то смысле». В интервью Джеймсу Бёрку из Би-би-си он сказал:

Это действительно борьба свободного мира против лгущих, изворотливых, лицемерных русских... Сражение между мной и Спасским — микрокосм мировой политической ситуации. Они всегда говорят, что мировые лидеры должны вести борьбу лицом к лицу. Именно это мы и делаем — но без бомб, сражаясь на доске.

Западная публика также была убеждена в геополитической значимости сражения — письма, выражающие мнение подобного рода, наводняли местную и национальную прессу. Дональд Кёртис из Коннектикута писал в «New York Times»: «Шахматы гораздо важнее для миллионов людей за границей, нежели в Соединённых Штатах. Победа мистера Фишера может впечатлить их больше, чем все торговые и военные договоры или договоры о помощи, вместе взятые». То же утверждал редактор «New York Times» в своей колонке, сравнивая произошедшее с советскими достижениями в космосе: «Несомненно, потеря Спасским титула может рассматриваться как огромный национальный регресс, спутник наоборот». Перед первой партией «Washington Post» писала: «Победа Фишера наносит удар по основам советской идеологии». Даже десятилетия спустя многие персонажи нашей истории совпали во мнениях. Для исландского оператора Гиссли Гестссона это был не просто шахматный матч: «Это была битва за умы людей по всему миру — ведь сражались супердержавы. Думаю, шахматам было обидно, что их использовали таким образом».

Стереотипные контрасты между «мы» и «они» можно найти во многих статьях и книгах современных писателей — это отражает период, в который они жили. Переводчика советского посольства Валерия Шаманина приводили в качестве примера отсутствия у советских чиновников человечности. Фрэнсис Уайдхем, один из авторов экспресс-отчёта о матче, считал Шаманина похожим на манекен. (Однако насколько оживлённым должен быть профессиональный переводчик? В обычной жизни Шаманин полон теплоты и энергии.)

По словам Брэда Дарраха, Шаманин был «одним из числа псевдоофициальных советских чиновников, чьи лица казались восстановленными до человекоподобной формы после смертельной травмы». Он отмечал, что советская делегация ходила гуськом; все были невыразительными и необщительными, «как финалисты в соревновании на самоуничижение». Все, за исключением Спасского и ещё Крогиуса, чья выразительность для жителей Запада казалась даже пугающей; он напоминал персонаж из фильма ужасов: психолог, плетущий интриги и с жестокой проницательностью ведущий героя к провалу. Ефим Геллер, даже с точки зрения советских современников, не говоря о западных репортёрах, необычайно подозрительно относился к Западу, и корреспондент ТАСС Александр Ермаков называл его «мистер Нет» за нежелание делиться информацией даже с советским государственным агентством печати.

То, как «Sunday Times» воспринимала двух соперников, позволяет понять, в какой степени реальность искажается через призму идеологической конфронтации: «Оба они отлично подходят для своих ролей. Фишер — строгий индивидуалист, авантюрного склада, иногда безрассудно поступающий как в жизни, так и на шахматной доске. Спасский — более приятный тип советского чиновника, осторожный, уклончивый, труднопостижимый».

В Спорткомитете скептически отнеслись бы к мысли о Спасском, как о «приятном чиновнике», но для Москвы и советского блока матч Фишер — Спасский тоже являлся столкновением систем. Естественно, за помешательство американца на деньгах нёс ответственность капитализм с кровавыми когтями, хотя в речах о способе, которым Фишер снял сливки с матча, нетрудно услышать завистливые нотки. Чиновники беспокоились, что это может изменить отношение советских игроков к деньгам, сделает их менее подконтрольными государству и отвратит от социалистических приоритетов.

Но даже если поначалу всё обстояло так, после открытия матча идеология ушла в тень. Поворотной точкой стала катастрофическая третья партия, после которой советская пресса погрузилась в конструктивный шахматный анализ с намёками на то, что чемпион сам виновен в своей неудаче. Матч занимал второе место после Олимпиады из-за малых валютных средств и журналистских ресурсов. Расходы на содержание Ермакова были строго ограничены; он нашёл жилье для студентов и готовил себе сам. Заданием корреспондента ТАСС было передавать в Москву ходы; редакторы практически не интересовались смешными историями, драмами и человеческими судьбами, так занимающими западных журналистов, — сообщались только основные факты.

Комментарии в советской прессе говорили о недовольстве гроссмейстеров уровнем игры Спасского. Хотя события, связанные с Фишером, освещались мало, американский журналист в Москве Роберт Кайзер был удивлён свободой обзора самих партий:

Все в России прикованы к этому событию... Эгоистичный, непредсказуемый американец вызывает здесь изумление, но при этом является объектом восхищения. Его ходы, равно как и ходы Спасского, даются в редкой форме репортажа — живой и яркой журналистике. Гроссмейстеры пишут прямо, открыто, больше в стиле американских политических комментариев, нежели по стандартам советской прессы. Такие фразы, как «Спасский грубо просчитался», могут казаться нормальными для американского читателя, но советскому это бросается в глаза.

Среди экспертов на парковых скамейках также царила свобода слова, и другой американский журналист слышал мрачные фразы: «Спасский играет, как сапожник».

В течение двух третей матча его выдающееся положение на страницах газеты «Известия» постепенно сходило на нет. После семнадцатой партии логотип ФИДЕ рядом со статьей был убран