Как же гроссмейстеры понимают, что на каком-то этапе конь должен стоять на f5, а не на c4 или d5? Очевидно, они способны заранее предвидеть, что в неких позициях конь на f5 будет защищать важное поле, угрожать конкретной комбинацией ходов или поддерживать конкретный маневр. Поле f5 может оказаться временной остановкой на пути. Как бы то ни было, во всем этом присутствует как расчёт, так и интуиция. Гроссмейстеры «чувствуют», что f5 — правильное поле; оно удовлетворяет концепции данной партии, гармонируя с ее глубокой, неповторимой структурой. Немецкий гроссмейстер Михаэль Бецольд в 80-х годах несколько месяцев играл в шахматы с Фишером. «Он безо всяких вычислений чувствует, что некий ход будет правильным. И в процессе анализа мы видим, что так оно и есть». Кубинец Хосе Капабланка, чемпион мира с 1921 по 1927 год, полагался на свою знаменитую интуицию, но упрекал себя за это, словно подобный способ игры был достоин порицания или был менее выдающимся, нежели чистые вычисления.

Аналогия между шахматами и математикой или музыкой многое объясняет. Все эти занятия связаны с врождёнными талантами, наличием тех чудесным образом одарённых и не по годам развитых созданий, которые столь редко встречаются в мире живописи, поэзии, драмы, литературы, пения, балета или в других видах искусства, где начальное дарование требует постепенного роста, опыта и развития восприимчивости. Маловероятно, чтобы четырнадцатилетний подросток обладал достаточным диапазоном эмоций и опыта для написания «Войны и мира» или создания «Герники», однако он вполне способен сыграть скрипичный концерт Элгара, выдвинуть математическое доказательство или стать чемпионом США по шахматам. Гений в шахматах — это магическая смесь логики и искусства, врождённая способность узнавать рисунок позиции, инстинкт пространства, дар порядка и гармонии, смешанный с возможностью создавать неожиданные и доселе невиданные структуры. Макс Эйве говорил об Алёхине: «Он поэт, творящий произведение искусства из того, что вряд ли вдохновит другого даже послать домой почтовую открытку».

Сравнивая красоту шахмат и музыки, Гарольд Шонберг, главный музыкальный критик «New York Times», писал: «Если б шахматы были так же популярны, как музыка, если бы люди понимали их утонченность и видели все нюансы, то шедевры Стейница, Капабланки, Алёхина, Ботвинника и Фишера сравнились бы с шедеврами Баха, Моцарта, Бетховена и Брамса».

Творческое воображение необходимо как для великой шахматной партии, так и для великой музыки. Спасского сравнивали с Моцартом; подобно музыке Моцарта, его шахматы были блистательной, тончайшей комбинацией формы и фантазии. Он гордился тем, что его называли «шахматным Пушкиным», пояснив одному югославскому журналисту: «Скорее всего, это из-за моего элегантного и гармоничного стиля». Музыканты часто бывают хорошими шахматистами, и наоборот, тогда как математики проявляют себя и в шахматах, и в музыке. В своих уравнениях математики находят ту же эстетическую красоту, которую шахматисты видят в своих комбинациях. Макс Эйве изучал математику, закон в векторной теории назван в честь немецкого чемпиона мира Эмануила Ласкера, а Марк Тайманов был виртуозным концертным пианистом.

Блеск игры Фишера в её чистоте и простоте; если бы его ходы были нотами, то их музыка не поразила бы аудиторию, не очаровала бы самого исполнителя остроумием или изощрённостью, не потрясла бы красотой — хотя в них, безусловно, была своя красота. Они вырастали из логики игры и глубокого, хотя и непостижимого, чувства гармонии, присущего Фишеру.

Фрагмент «Шахматной новеллы» Стефана Цвейга отражает уникальность шахмат и одновременно проводит параллели с музыкой и математикой.

Её простые правила может выучить любой ребёнок, в ней пробует силы каждый любитель, и в то же время в её неизменно тесных квадратах рождаются люди совсем особенные, ни с кем не сравнимые мастера — люди, одарённые исключительно способностями шахматистов. Это особые гении, которым полет фантазии, настойчивость и мастерство точности свойственны не меньше, чем математикам, поэтам и композиторам, только в ином сочетании и с иной направленностью.

Одним из художников, превозносивших эстетические качества шахмат, был Марсель Дюшан, движущая сила дадаистов. Он обрел известность в 1917 году благодаря тому, что выставил писсуар под названием «Фонтан». Так он выразил своё презрение буржуазному искусству и был первопроходцем среди тех, кто возвел повседневные предметы в ранг объектов искусства. Однако уже в то время жизнью Дюшана владели шахматы, в конце концов разрушив его брак. В свой медовый месяц он анализировал шахматные задачи до тех пор, пока однажды вечером разгневанная жена не приклеила фигуры к доске. Позже он бросил искусство ради игры, выступая за Францию на шахматных олимпиадах, что дало ему возможность узнать не только мир художников, но и мир шахмат. «Благодаря своим близким контактам с художниками и шахматистами я пришёл к выводу, что хотя художники — не всегда шахматисты, все шахматисты — художники».

Творческий подход необходим, но он не является единственным условием для высоких достижений. Точно так же как профессиональный музыкант должен постоянно тренироваться, так и шахматный профессионал должен постоянно учиться. Он должен быть в курсе последних дебютных новинок. Должен исследовать партии своих коллег, наращивать в своем мозгу количество примеров, повышая уровень суждений и углубляя своё понимание различных типов позиций. Необходимо постоянно соревноваться, чтобы оставаться в боевой форме.

Помимо художественного видения необходимым качеством шахматиста является память, и все игроки мирового уровня демонстрируют уникальную способность запоминать партии. Абсолютная память Фишера потрясала даже коллег-профессионалов. Однако память шахматиста — особого рода. Во время Второй мировой войны голландский шахматный мастер и психолог Адриан де Грот совершил настоящий прорыв в понимании сознания шахматиста. Он провел серию экспериментов, в ходе которых показывал различные шахматные позиции множеству игроков, от экспертов до начинающих. Позиции были видны лишь несколько секунд, после чего испытуемые подходили к доске и должны были воспроизвести увиденное. Эта способность зависела от силы игры. Макс Эйве, принимавший участие в тестировании, все фигуры расставил абсолютно точно.

Де Грот показывал типичные шахматные позиции — те, что возникают в обычной игре. Позже психолог расширил эксперимент, проведя такие же тесты с фигурами, расставленными произвольно. Результаты оказались интригующими: в этом случае эксперты справлялись с заданием не лучше, чем начинающие! Эксперт узнавал только стандартные узоры фигур. Так, после короткой рокировки[11] белые будут иметь несколько фигур на определённых полях (король на g1, ладья на f1 и пешки на f2, g2 и h2). Шахматисту практически не требуется времени, чтобы запомнить знакомое расположение фигур. Такие группы подобны фонемам в языке и являются базовыми игровыми блоками. Лучшие шахматные мастера могут мгновенно различать тысячи подобных групп.

Одни обладают талантом к изучению языков, а другие — способностью узнавать и запоминать схемы; это качество улучшается с накоплением опыта, быть может, даже физически расширяя соответствующую часть мозга. Было выяснено, что подобное происходит с водителями такси, которые для получения лицензии должны помнить расположение всех лондонских улиц.

Способность запоминать позиции ведет к поразительным публичным подвигам, таким, какой совершил гроссмейстер Мигель Найдорф. Найдорф родился в Польше в 1910 году, а в 1939-м, когда немецкие танки перешли польскую границу, находился в Буэнос-Айресе на шахматной олимпиаде. Он остался в Аргентине и во время войны дал сеанс игры вслепую на сорока досках. Вслепую — жаргон шахматистов; в реальности Найдорф сидел спиной к своим противникам, а ходы сообщались ему вслух. Он должен был запомнить позиции 1280 фигур (в начальном положении) на 2560 полях. Найдорф решился побить мировой рекорд в надежде, что его семья, с которой он потерял всякий контакт, прочтет о его подвиге в газетах. Гроссмейстер выиграл подавляющее большинство партий, но неизвестно, достигла ли эта новость дома.