выполнять свои финансовые обязательства перед островом, когда все письма второй жене Марии-Луизе остались без ответа и особенно когда на Эльбу стали доходить слухи о том, что заменивший Бонапарта король Людовик XVIII не пользуется в народе доброй славой, — Наполеон затосковал по Франции, как некогда тосковал по покинутой Жозефине. Внезапно границы маленького островка начали душить его.
Изгнанный император удалился для размышлений в Египетскую комнату и там, озирая фрески с изображением битвы при пирамидах — вздыбленные белые скакуны, развевающиеся шелка, сверкающие сабли, и все это на впечатляющем фоне минаретов и памятников древности, — крепко задумался, не преступает ли высшие законы, растрачивая свои недюжинные силы на сбор олив и картошки. Не создан ли его дух для более возвышенных дел? И в конце концов, разве он не бессмертен? Мысли вновь и вновь возвращались к тому неудачному покушению на самоубийство, когда в апреле тысяча восемьсот четырнадцатого года Наполеон принял настойку из белладонны и чемерицы, столь сильнодействующую, что от нее околела бы даже акула. И что же? Тело ответило жестокой рвотой и судорогами. Можно было подумать, сама судьба отвергла яд.
А вдруг и в самом деле, спрашивал себя Бонапарт, а вдруг даже крови его известно то, что пока отрицает мятежное сознание?
Узнику вспомнился случай, имевший место во время битвы при Арси-сюр-Об, когда он увидел прямо перед собой дымящийся снаряд и, недолго думая, повернул коня так, чтобы тот принял на себя всю силу взрыва. Животное разорвало на куски, а всадник поднялся без единой царапины и тут же отправился искать другого скакуна. Ну разве способен на такое простой смертный?
А тот удивительный день в Ганау, когда в нескольких ярдах от Наполеона упала зажигательная бомба? Все вокруг метнулись прочь, точно вспугнутая стая голубей; Наполеон же продолжал стоять как ни в чем не бывало и видел, как шнур догорел, но устройство чудесным образом не взорвалось.
А пули, оставившие царапины на его ушах при отступлении из Москвы? И та, выпущенная по нему из мушкета в Гутсадте, едва не задевшая его сердце? И нож убийцы-наемника из Шенбрунна? Тогда Бонапарт совершенно случайно шагнул в сторону, и это спасло ему жизнь. Случайно ли? А все эти лошади, застреленные под ним на поле боя, — их было, кажется, не меньше семнадцати? Не говоря уже о прочих свиданиях со смертью, считая и тот эффектный взрыв под Рождество тысяча восьмисотого года?
Какие еще нужны доказательства? Если забыть о позоре в Лейпциге, то не разумно ли предположить, что Наполеон был создан из очень прочной, не имеющей себе равных материи? Так зачем ему лишние свидетельства, полученные из рук пророка под маской, судьбы или Бога — чьи угодно, кроме собственных?
Разве он сам — не бог? Или не творец своей судьбы?
Слухи о том, что его собираются перевести куда-то еще, подальше, стали последней каплей: Бонапарт наконец решился действовать. В ночь на двадцать шестое февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года, сумев отвлечь подосланных лазутчиков и островную охрану, он тайно покинул дворец, промчался в карете к причалу и поднялся на борт поспешно перекрашенного брига «Непостоянный», который, в тот же миг подняв паруса, отплыл во Францию — по дороге, опять же чудом, разминувшись с британскими кораблями. Ступив на берег мыса Антиб, Наполеон при поддержке каких-то семисот человек, подобно мифическому герою, перенесся через Альпы. Его стремительность и сила пугающе возрастали с каждым часом.
Возле Гренобля путь ему преградил батальон пятого полка, преданного королю Людовику. Однако именно этой минуты Наполеон и дожидался. Он бесстрашно выехал навстречу пехотинцам, спешился перед дрожащими мушкетными дулами, расставил ноги в грязи, выпятил грудь, вызывающе распахнул сюртук, обнажив девственно-белую жилетку, и с пылающим взором прокричал: «Солдаты, кто из вас хочет стрелять в своего императора? Стреляйте!»
— Пли! — в замешательстве приказал капитан полка.
Следующий миг растянулся на целую вечность, но Бонапарт нимало не сомневался в исходе. Спустя пятнадцать лет после возвращения из Египта он видел на лицах солдат выражение, которое привык различать в глазах женщин, детей, послов, чиновников, генералов, королей и священников: невольное благоговение, покорность и естественный испуг бренного существа перед тем, кому принадлежала вечность.
— Vive l'Empereur![72] — грянули солдаты, потрясая оружием и подбрасывая над головами свои кивера.
А потом устремились вперед, чтобы коснуться его, словно святого.
Когда еще за последние две тысячи лет история видела что-нибудь более величественное?
Кто наблюдал подобное преображение?
На чьих глазах человек вот так же вознесся бы в небеса?
За головокружительным продвижением Наполеона к Парижу следили газеты, пестрящие лицемерными заголовками. «Оборотень уже в Каннах» и «Тиран в Лионе» быстро уступили место «Завтра Наполеон будет в наших стенах» и «Его величество вошел в Фонтенбло». Двадцатого мая король Людовик бежал из Тюильри подобно трусливому таракану, а император явился, чтобы вернуть себе трон. Под ликование двадцатитысячной толпы он взошел по дворцовой лестнице (поклонники были готовы снести балюстраду, лишь бы дотронуться до предмета своего обожания), принял объятия своих прежних слуг и придворных, ответил на приветствие встревоженного Денона и проследовал к себе в кабинет, который без жалости очистил от королевских побрякушек, чтобы разместить свои карты и военные сводки.
Сколько еще предстояло свершить! Прежде всего — подавить любое сопротивление, собрать миллионные капиталы, снарядить не одну тысячу новых рекрутов, выдоить арсеналы и великой армией дать решающее сражение огромной коалиции сил, которые грозно скапливались на севере под командованием герцога Веллингтона. Осунувшийся, постоянно на взводе, с мутным взглядом и пятнами табака на одежде, он часто надолго запирался в кабинете, работая ночи напролет и разрешая себе прикорнуть лишь тогда, когда разум отказывался справляться с нагрузкой.
Наполеон, конечно же, помнил из прошлого опыта, что именно при таких условиях ему являлся «красный человек», но не страшился принять и этот вызов. Пусть только пророк попробует возникнуть со своими поучениями! Император готов был встретить его так же, как встретил вооруженных солдат пятого полка — без дрожи, в полной уверенности, что справится с любой опасностью.
В ночь на тридцать первое мая, беспокойно ворочаясь на кабинетном диване (время ли спать!), он ощутил еле заметное дуновение, услышал шелест, легкий скрип и понял: «красный человек» вернулся читать наставления. Наполеон даже глаз не открыл.
— Я знаю, это ты! — презрительно ухмыльнулся он, сжимая пальцами переносицу. — Не надейся удостоиться от меня хотя бы взгляда.
Никакого ответа.
— Плевал я на тебя, слышишь? Мне уже безразлично, кто ты. Мне вообще нет дела до вашего брата, ясно?
Ни слова.
— Мне все равно! — выпалил Наполеон, брызжа слюной. — Ты для меня не существуешь. Ты — Кассандра: пытаешься запугать меня мрачными предостережениями, отравить мою душу сомнениями. Убирайся, я ничего не желаю слышать!
Ни единый звук не указывал на то, что «красный человек» хотя бы тронулся с места.
— Меня не интересуют твои цели, — продолжал Бонапарт. — Ты сбил меня с пути… Вышиб из седла… Наверное, упивался моими несчастьями. Поражениями, к которым сам же намеренно указал мне путь. О, представляю, как ты радовался! Так вот, я больше не собираюсь тебя слушать. Меня не волнуют пророчества — и уже никогда не будут волновать!
Повисло мучительное молчание.
— Знаю, о чем ты сейчас думаешь. Когда-то, внутри Великой пирамиды, я внимал каждому твоему слову. Что же, в те дни я был совсем другим человеком. Еще не вкусившим всемогущества, не представлявшим, какой ценой оно сохраняется. Но сегодня, любезный сэр, я вычеркнул Египет из памяти, понятно?
Тишина.
— Египет более ничего не значит! Он умер! Я — император Наполеон, Наполеон Великий. Я — это
