более редки, запутанны и время от времени — попросту неразборчивы:
«Каждый готов яростно поносить положение женщин [-- --], но мне вспоминаются пьяные зверства англичан, сочетавших насилие с жестокостью [-- -- --]».
Потом наступило время долгих периодов молчания, когда Джелл не находил себе места, опасаясь за здоровье ученика, после чего получал очередную формальную отписку, которая лишь усиливала его разочарование.
«Я был повсюду и нигде. Видел все и ничего не видел. Истощен и в то же время полон сил».
В тысяча восемьсот двадцать восьмом году, опасаясь, что ученик совершил некое открытие, которое нельзя доверять почтовой бумаге, Джелл отослал в Египет обеспокоенное письмо.
«Минуло уже несколько лет, и Цезарь подумывает: не пора ли его эмиссару вернуться в Рим?»
Но Уилкинсон оставлял подобные мольбы без внимания, ссылаясь на то, что ему предстоит еще многое сделать, а взамен весьма скупо делился подробностями своих исследований, ни словом не упоминая чертога.
«От Нила в Вост. пустыню уходит несколько дорог: Мугайаг, эль-Дебба, эль-Мерк, Сиккат эль-Хомар и Вади эль-Гуш. Я прошел одну-две из них, не больше…»
Теперь его послания по обычаю предваряло странное обращение: «О император, великий король среди королей, могущественнейший среди фараонов…»
Адресат поначалу считал сей изысканный оборот неуклюжим знаком привязанности, однако со временем заподозрил неладное.
«Я все думаю об этом Уилкинсоне, — писал он Гамильтону в тысяча восемьсот тридцатом году. — Ему прекрасно известно мое аристократическое происхождение, но с какой стати он продолжает обращаться ко мне, словно к монаршей особе? Что это — тонкий намек на Августа? Или же дело куда серьезнее? Может быть, он прознал о наших связях? О заинтересованности высших кругов? И если Уилкинсон не желает отчитываться передо мной, то перед кем он отчитывается? Что сделалось с мальчиком в Египте? Почему он ведет себя, точно враг империи?»
Джелл так и не получил внятных ответов. Наконец-то отплыв из Египта, Уилкинсон возвратился в Лондон через Геную, явно избегая встречи с наставником в Неаполе. Три года спустя сэр Уильям Джелл там и скончался. Так и не увидев своего ученика после пятнадцати лет ожидания, так и не разгадав секретов чертога вечности.
Уложив последнее письмо в открытую усыпальницу-папку, Ринд испытал глубокую горечь и искреннее сочувствие к этому человеку.
Что же касается заметок Гамильтона, к изучению которых шотландец приступил на следующий день своего пребывания в Болтон-роу, то их отличал лаконичный и прозаический стиль, полный самых разных инициалов и сокращений, — сэр Гарднер, к примеру, обозначался как «Г. У.», а после и вовсе — «У.», — но в целом они представляли собой куда более тонкий разбор перемещений юного Уилкинсона, нежели письма Джелла.
Исходной их точкой стало возвращение археолога из Египта.
«Г. У. прибыв, в Фолкстон. Большой багаж. Ночевка в гостинице „Краб и лобстер“.
Лондон. Снял жилье в „Ориентал-клаб“, долгая прогулка по Гайд-парку.
Визит — Роберт Хей. Обед — жаркое из дичи, Леден-холл-ст.
Кофе, газеты, „Салон сигар“, пляж.
Воскресная служба в соб. Св. Павла, глазел на потолок.
Скачки в Эскоте, нюхал розы.
Примерка у портного, Уордор-ст.
Стрижка и бритье».
Если ранние записи, казалось, велись несколькими разными людьми, то вскорости львиная доля слежки очевидно легла на плечи самого Гамильтона.
«Встреча с У. Г. в „Ориентал-клаб“, представился как през. Кор. геогр. общ-ва, предложил свою помощь, познакомил с издателями».
Похоже, Гамильтон намеревался исподволь войти в доверие к археологу, стать ему, насколько это возможно, полезным, показать себя самым что ни на есть приятным, непритязательным и достойным доверия человеком — из тех, перед кем даже очень разборчивый джентльмен не преминет раскрыть и самые большие секреты, поэтому ни разу не заговаривал о Египте — по крайней мере первое время.
«Г. У. толкует в основном о Лондоне. В ужасе от кислотных туманов, любопытен к локомотивам. С трудом ест пудинг. Сетует на местные сочетания красок. „В Египте даже неискушенный человек проявляет куда больше вкуса“. Носит очки со стеклами, окрашенными хной. Говорит, через них район Сохо напоминает Восточный Каир».
Любые, даже незначительные на первый взгляд мелочи отмечались в записях буквально с математической точностью, чтобы потом подвергнуться исследованию подобно некоему коду, который со временем предстояло расшифровать. Один лишь период с тысяча восемьсот тридцать пятого года по тысяча восемьсот тридцать седьмой занял добрых три папки.
Однако к началу тридцать девятого понемногу стало ясно: завидное терпение Гамильтона иссякает.
«Опять говорил с У. о чудесах Е., предложил редактировать его путевые журналы, ссылаясь на свой богатый опыт».
Возможно, он перегнул палку. Или, напротив, недостаточно старался. Так или иначе, Уилкинсон, сохраняя свою обычную любезность, не позволял себе в разговоре никаких замечаний о Египте, кроме избитых истин, известных любому путешественнику.
«У. сказал, что с близкого расстояния пирамиды выглядят особенно огромными».
«У. говорит, что вода из Нила пригодна для питья и очень освежает».
«У. рассуждал о целебных свойствах пустынного воздуха…»
Единственным исключением стало странное имя «Неопатра», мелькнувшее однажды в подслушанной беседе с Орландо Феликсом, потом еще раз — в приватной беседе с Эдвардом Лейном и, наконец, — в перехваченном письме к французскому минералогу Фредерику Кальо: «Как я понимаю, вы знаете Неопатру, леди, которую я полюбил больше всех, да и М. Денон, по-моему, тоже».
Гамильтон отметил это имя на полях как принадлежащее не реальной особе, но, скорее всего, как закодированное упоминание копей Клеопатры; впрочем, в последнем он был не слишком уверен. Дальнейшие записи содержались в туго перевязанной папке под грифом «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО». Не желая притрагиваться к подобным бумагам без разрешения, молодой человек спустился по лестнице и нашел старика сидящим перед старинными напольными часами, как подобало бы отцу, заждавшемуся своего сына.
— Там есть одна палка… — начал молодой человек.
— Разрешаю вам открывать их все, — кивнул Гамильтон.
Вернувшись в кабинет, Ринд со странным беспокойством развязал шнуровку и взломал восковую печать. Из папки хлынул поток документов, самых официальных, какие только ему доводилось видеть, составленных и написанных в высшей степени элегантно и на бумаге самого что ни на есть наилучшего качества. Еще бы, ведь они предназначались не для кого-нибудь, а для королевы Виктории.
Послания содержали дерзкий замысел — пробить защиту известного археолога в то время, когда он менее всего будет готов к атаке, испытать на прочность возведенную им крепостную стену. «Учитывая сложившиеся обстоятельства, — писал Гамильтон, — благородная цель оправдает любые средства». Как без труда убедился молодой читатель, план этот не имел недостатка в громких именах главных игроков.
«5 апреля. Говорил с Г. В. в кл. „Ат.“».
Сокращение «кл. „Ат.“», догадался Ринд, обозначало клуб «Атенеум» на Пэлл-Мэлл, известнейшее место собраний аристократов, членов парламента и знаменитых ученых — среди постоянных посетителей числился и сэр Гарднер. Да, но кто же скрывался под инициалами «Г. В.»?
«8 апреля. Встреча с Г. В. в Апс.-х. Обсуждали стратегию».
«Апс.-х.», сообразил шотландец, это Апсли-хаус, овеянный легендами особняк на Гайд-парк-корнер. Но тогда, вдруг осенило молодого человека, загадочный «Г. В.» был не кем иным, как его прославленным
