Сам же президент Горбачев уговаривал в это время писателя Залыгина срочно лететь в Вермонт к Солженицыну, дабы вручить тому ко дню рождения обнаруженный в недрах КГБ солженицынский, еще военных времен, дневник. Залыгин отказывался, потом разговор перешел на другое, затянулся на полтора часа, что при красноречии первого и последнего советского президента немудрено, а когда беседа закончилась – закончилось, как выяснилось довольно скоро, и самое президентство.

Приезжать в редакцию становилось Сергею Павловичу все тяжелее, но тяга к общению не угасала. Спасал телефон. Он звонил мне практически ежедневно, по вечерам или в выходные, и говорил подолгу – именно говорил, я в основном слушал. Вот только спрашивал, почти крича в трубку (слух его все больше сдавал), о самочувствии, он отмахивался – ничего, дескать, а в дневнике записывал: «Старость нечистоплотна: старикам трудно управиться и с ванной, и собственным желудком. Старость очень часто глуховата, а то и глуха. Старость – это иждивенчество. Поэтому я на стороне тех, кто утверждает: человек в старости должен иметь право решить, жить ему еще или умереть. Смерть – дело житейское, а для старости – необходимое».

Стало быть, теперь думал о смерти.

Складывая из разрозненных записей его посмертную публикацию, я закончил ее приведенным выше рассуждением. С тех пор прошло несколько лет, но я набрал сейчас эти залыгинские слова по памяти – так часто повторяю их про себя. Все более актуальными для меня становятся они. (Конечно, потом сверил цитату с журналом – всего две незначительных ошибочки.)

19 февраля 1998 года, незадолго до этого назначенный Залыгиным исполняющим обязанности главного редактора, я подписал приказ о его увольнении. По собственному желанию. А спустя два года – два года и два месяца – в апреле 2000-го, тоже девятнадцатого как раз числа, на работу мне позвонила в начале четвертого его жена Любовь Сергеевна и произнесла всего три слова: «Сергей Павлович умер».

И тотчас запиликали короткие гудки.

Мне кажется, будет справедливо, если этот год войдет в мою хронику как год Дон Кихота. Причины тому имеются, и их немало.

Начнем с того, что время было особое, «глуповато-восторженное», как определил его один человек, в свое время пять лет проработавший в Праге. Он уехал оттуда за три года до начала всколыхнувшей весь мир пражской весны, но близость ее уже чувствовалась, и он этим предвесенним воздухом надышался всласть. Или, по мнению некоторых, отравился: через три года после возвращения на родину пражского человека исключили за вольнодумство из партии.

Атмосфера глуповатой восторженности царит и в романе Сервантеса. Таковой, во всяком случае, ощущали ее первые читатели. У них новоявленный рыцарь из Ламанчи вызывал лишь гомерический смех и ничего кроме. Видя на улице хохочущего человека с книгой в руках, люди говорили, что этот тип либо сошел с ума, либо читает «Дон Кихота». И хотя семнадцатый век (а уже начался семнадцатый) нельзя назвать детством человечества, – отрочеством, концом отрочества считать эти годы еще можно. Поэтому удивительно ли, что даже такой проницательный современник Сервантеса, как автор в свое время популярной «Истории жизни пройдохи по имени дон Паблос» Франсиско де Кеведо, воспринял книгу собрата по перу как пародию? Незатейливую, лихую, безудержно веселую пародию на рыцарские романы.

В какой-то – или даже в значительной мере – донкихотом был и пражский человек. Я употребляю ставшим нарицательное имя в том смысле, какой придавал ему Достоевский, считавший, что «из прекрасных лиц в литературе христианской стоит всего законченнее Дон Кихот». Это из письма, написанного в самый разгар работы над «Идиотом» племяннице Ивановой. Той самой Софье Александровне Ивановой, которой посвящена журнальная редакция «Идиота».

Разумеется, донкихотом был и Горбачев, но с изрядной примесью Санчо Пансы, что, собственно, и сгубило его. А вот чистым, без примесей, донкихотом являлся, без сомнения, Сахаров, который как раз в 1986 году был возвращен Горбачевым из горьковской ссылки.

Спустя пять лет я побывал в том самом доме на окраине Горького, к тому времени вновь ставшего Нижним Новгородом, где однажды зазвонил телефон, за день до того поставленный в квартире опального академика, и раздался молодой голос генсека. Обычная, на первом этаже квартира с низкими потолками, стандартной планировкой, тесной кухонькой, где еще стоял (и, наверное, стоит сейчас) холодильник, которым подверженный простудам и панически боявшийся их Андрей Дмитриевич пользовался, надо полагать, с большой осторожностью… В просторном подъезде на обшарпанной стене – длинные деформированные секции почтовых ящиков; у сахаровского, с цифрой «3», отошла дверца: замка не было. Как раз здесь, пояснили соседи, сидел милиционер. От них же я узнал, что вокруг недавно организованного музея (всего два года минуло, как умер Андрей Дмитриевич) разворачивается административная битва за место директора. Ну как не вспомнить тут Сервантеса, а еще лучше – его соотечественника и тезку Мигеля де Унамуно, тем более что как раз в 86-м исполнилось пятьдесят лет, как он умер. Умер как Сахаров – внезапно остановилось сердце. Да и жил как Сахаров, сражаясь с тоталитарным режимом.

Именно писатель Унамуно громогласно объявил крестовый поход «за освобождение Гроба Дон Кихота из-под власти бакалавров, священников, цирюльников, герцогов и каноников». В нашем случае это длинное и страстное перечисление можно заменить одним скучным, но емким словом «чиновники». Они-то и затеяли возню вокруг сахаровского музея.

С чиновниками сражается, неистово и, разумеется, бесполезно, и герой романа, который я писал все в том же 86-м. «Гады!» – бросает им в лицо, а когда его ехидно спрашивают, кто же он сам, отвечает, не задумываясь: «Я – благородный человек», что являлось чистой правдой.

Был этот благородный человек весьма неказист собой и происхождения туманного. «Утверждают, – с этого слова начинается роман, – будто настоящей своей фамилии Мармышкин не знал. В одном якобы был убежден и убежден твердо: не могло быть такой фамилии. Ее выдумали в насмешку над ним, бессловесным зверенышем, найденным на скамейке с початком незрелой кукурузы в грязных и жадных кулачках. Как в материнскую руку, вцепился в него и никак, рассказывают, не разжимал пальцев».

Рассказывают… Якобы… Утверждают… Это, конечно, лексика не правдивого или претендующего на правдивость повествования, это лексика легенды, которую автор старательно воспроизводит. Старательно и несколько отстраненно. А уж ваше дело, читатель, верить или не верить.

Не стану скрывать, что я позаимствовал этот прием у Сервантеса. «Иные утверждают, – говорит великий испанец о своем герое, – что он носил фамилию Кихида, иные – Кесада. В сем случае авторы, писавшие о нем, расходятся».

Авторы, писавшие о нем… Это не случайный пассаж и не стилистическая виньетка. Буквально через три страницы Сервантес вновь упоминает безымянных авторов «правдивой этой истории», потом мимоходом говорит о летописях Ламанчи и ламанчских писателях, которые не могли, дескать, быть «настолько нелюбознательными, что не сохранили у себя в архивах или же в письменных столах какихлибо рукописей, к славному нашему рыцарю относящихся». И уже в следующей главе одна из таких рукописей попадает волею случая к нынешнему биографу Дон Кихота, то бишь Сервантесу.

«Его история, – рассуждает тот с пресерьезным видом, – не может быть весьма древней». В другом месте он столь же невозмутимо – вот оно, сервантесовское лукавство! – высказывает сомнение в ее правдивости. То есть на наших глазах воссоздается легенда. Не рыцарский роман, пародийно разрушаемый в процессе написания, как считал Бахтин, а именно легенда.

И еще одно сходство обнаружил я, перечитывая свой опус, который хоть и получил премию журнала «Октябрь», где был напечатан, но успеха не имел – ни читательского, ни у критики. На страницах «Застрявшего» (так называется роман) разгуливают два приятеля, один худой и бледный, «весь какой-то парящий», другой – маленький и толстенький. Все это, конечно, не случайные совпадения, я находился в то время под сильнейшим влиянием «Дон Кихота», да и поныне считаю его величайшей из когда-либо написанных книг.

Не я первый. «…если б кончилась земля и спросили бы там, где-нибудь, людей: что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили? – то человек бы мог молча подать Дон Кихота».

Эти слова написаны Достоевским в 1876 году, через восемь лет после публикации «Идиота», где, казалось бы, тема Дон Кихота исчерпана полностью. Ан нет! Такое исчерпать невозможно.

Я понял это не сразу. Не сразу осознал, что за книга передо мной, но опять же – не я первый. По признанию Гейне, он, начиная с детства, каждые пять лет перечитывал «Дон Кихота» и лишь в зрелые года