А через несколько лет в Москве один маленький полусамодеятельный театрик, коих после его отъезда расплодилось великое множество (новые времена наступили), поставил его пьесу.

Когда-то я был ее первым читателем. Девочка-подросток, отец, ушедший от ее матери, их диалог, отца и дочери – внешне вроде бы ни о чем, но внутренне напряженный. Автор специально прилетел на премьеру. Так получилось, что я не сумел пойти – ходила жена. Преуспевающий американский врач, устроивший после спектакля щедрый фуршет, не показался ей счастливым человеком.

Но может быть, жена ошиблась.

Оформляя пенсию, стаж мне исчисляли с 1958 года, в то время как первая запись в моей трудовой книжке датирована 1960-м. Противоречие? Ни малейшего… Стаж писателю, согласно тогдашнему правительственному постановлению, идет со дня первой официально зафиксированной публикации (что подтверждает соответствующая справка из библиографического кабинета), трудовая же книжка начинает отсчет с момента поступления на службу.

Таковой для меня стала работа в симферопольском автобусном парке, куда я пришел сразу после окончания техникума. При этом начальник у меня остался прежний: директора техникума назначили директором парка.

«Честный человек, умеющий целиком отдать себя делу…» Так скажет о нем спустя почти полтора десятилетия литературный критик Анатолий Ланщиков. Справедливые слова, хотя моего директора Ланщиков, равно как и другие критики, писавшие о нем, в глаза не видел. Они прочтут о нем в романе «Продолжение» – и о нем, и об автобусном парке (правда, не симферопольском, а светопольском), который этот человек возглавлял.

Фамилия его была Макаров, в романе же он фигурирует как Бугорков. Александр Потапович Бугорков… Тогда, в 60-м, мне и в голову не приходило, что когда-нибудь я буду писать об этом высоком, сутуловатом, с выцветшими глазами и большим носом старике. Как на временную смотрел на свою автомобильную профессию, и с уходом из нее, скором и неизбежном, навсегда, полагал, уйдут из моей жизни связанные с нею люди. Ошибся.

В техникумовском дипломе, в графе «присвоена квалификация» у меня выведено черной тушью «механик», но кто доверит машины, которые возят людей, зеленому юнцу! Пару недель меня продержали в слесарях и, убедившись, что слесарь из меня никудышный, временно определили в ночной склад. Автобусы возвращались с линии поздно, и до утра, за пять-шесть часов, дежурная бригада устраняла неисправности. Ко мне приходили за запчастями, говорили, что именно требуется, а я тупо смотрел на человека в спецовке и не двигался с места. Столько всего лежало на стеллажах – ну как угадать с первого или пусть со второго или даже третьего раза, что конкретно надобно и как выглядит данная штуковина! А спрашивать самолюбие не позволяло. Не объяснять же, что учил все это бог весть когда и учил из рук вон плохо. Стихи да рассказики писал на занятиях, писатель!

На меня не сердились. Молча проходили в мою кладовку, без труда отыскивали, опытные люди, что нужно, расписывались в журнале и отправлялись чинить свой автомобиль. А я устраивался на вынутом из списанного автобуса мягком сиденье и за хлипким фанерным столиком опять сочинял, как когда-то в техникуме, рассказики да стишки.

Запчасти я так и не освоил – ни мудреные названия их, ни предназначение, зато познакомился со многими людьми, перекочевавшими впоследствии в мой роман, о котором я и не помышлял в то время. То есть специально не собирал материал, ничего не записывал для будущего и ничего не запоминал. Мог ли подумать, что слесарь-заика, угостивший меня в три часа ночи домашним пирожком с капустой (как раз в три часа объявлялся перерыв), всплывет через несколько лет на страницах моей книги! Под другим именем, разумеется, как и все прочие персонажи, но прототипы узнавали себя и даже, случалось, писали мне в Москву письма – на адрес редакции или издательства. «Вас беспокоит бывший Ваш коллега по работе на автотранспорте Каповский Илларион Семенович, которого вы описали в романе „Продолжение“ как Боровского…»

В этой книге не будет вымышленных имен. Вообще не будет масок – ни на людях, ни на городе, которому я возвращаю его подлинное название: Симферополь. Много лет он фигурировал в моих романах, повестях, рассказах и даже пьесах как Светополь, но мои земляки узнавали его сразу. Их не смущал словесный знак, которого нет на карте. Они узнавали лестницу любви, длинную и разрушенную, зигзагами спускающуюся с улицы Ленина на улицу Воровского, прямо к моему техникуму, сразу за которым протекал воспетый Пушкиным Салгир. Не мудрствуя лукаво, я написал это слово задом наперед, и он превратился в загадочный Риглас. Во времена моего детства, да и юности тоже, это была вонючая речка, которую ничего не стоило перейти по камушкам, не замочив ноги, сейчас же это, благодаря возведенной на выходе из города плотине, респектабельная закованная в гранит река.

Между улицей Ленина и Салгиром располагался парк. Я говорю – располагался, хотя он и поныне существует, но разве это тот парк! Скверик, густо пересеченный асфальтированными дорожками, а тогда был лес, чаща с таинственными уголками, с диким кустарником, где мы, дворовые мальчишки, устраивали свои «штабы», и с аллеями, по которым после заката солнца мало кто рисковал пройти. Высокая чугунная решетка окружала этот очаг культуры, и вход сюда был платным – разумеется, не для нас.

Это – ближняя «топография», два-три квартала от дома, в котором жил, но работа в автобусном парке, пусть и непродолжительная, дала отличное знание всего города, с его самыми дальними окраинами, о которых я прежде даже не слышал. Например, льдозавод, где, надо полагать, изготовляли лед – продукт, в наших южных краях весьма востребованный, особенно при тогдашнем отсутствии холодильников. Или Ново-Романовка. В эти окраинные районы ходили автобусы, а я с некоторых пор стал тем человеком, который составлял расписания и тарифы на все маршруты.

Старший диспетчер – так называлась должность, на которую я попал прямиком из ночного склада. Это было фантастическое повышение; для меня до сих пор загадка, что углядел во мне директор Макаров – тот самый, которого впоследствии похвалил в качестве литературного героя критик Ланщиков.

Сперва Макаров углядел, потом – руководитель пассажирских перевозок области Каповский, выведенный в романе под именем Боровского. Когда через год с небольшим я вслед за бабушкой, поменявшей квартиру на Евпаторию, переехал ненадолго в этот курортный город, мой «коллега по работе на автотранспорте», как он скромно аттестует себя в письме, хотел назначить меня начальником отдела эксплуатации евпаторийского автобусно-таксомотороного парка. Это третий человек на предприятии – после директора и главного инженера.

Я отказался. Органически не могу командовать людьми – равно как не переношу, если пытаются командовать мною. В этом смысле писательство – идеальная профессия. Пишешь что хочешь, когда хочешь или не пишешь вовсе. Свобода – ну самая что ни на есть полная, и она-то, вижу я теперь, оглядываясь назад, погубила многих талантливых людей. Во всяком случае, куда более талантливых, чем я.

По отношению ко мне природа вообще не проявила особой щедрости. На моем пути – и я благодарен за это судьбе – постоянно встречались люди, которые в чем-то да превосходили меня. Герой первого крупного плана Алексей Карлович Малин – в трудолюбии и в способности любить, о чем нечаянно поведали мне его письма после смерти жены. Персонаж второго крупного плана Валентин Крымко – в уме, в силе ума, в строгости и четкости мысли; а еще в терпимости и доброте к собственным детям, чего мне подчас так не хватало. Да, ему, может быть, не достало таланта, но он отчасти компенсировал его опять-таки трудолюбием, этим великим репетитором таланта, а у меня и того нет. Я от природы ленив – с детства больше всего на свете любил мечтать. Обычно я предавался этому сладкому занятию перед сном. А то и средь бела дня: вместо того чтобы учить сопромат, залезу, бывало, на акацию во дворе и рисую себе разные замечательные картины.

Каким же тогда образом оказались исписанными от руки десятки тысяч страниц (каждую вещь переписывал по несколько раз)? Я долго ломал голову над этим и, наконец, сформулировал ответ: за счет рационализации рабочего места. С незапамятных времен, зная о своей лени и великой изобретательности по части отлынивая от работы под разными благовидными предлогами, я, садясь за стол, клал рядом с часами длинную полоску бумаги. «8-05» записывал на ней, и это означало, что начал в восемь часов пять минут. Затем: «9-15» – стало быть, в девять пятнадцать поднялся, чтобы заварить чай (после первой поездки в Среднюю Азию это был непременно зеленый чай). «9-25» – снова сел за стол. «10–30» – гимнастика. И так далее. Потом чистое рабочее время суммировалось и записывалось в толстую большого