прямой, высокий, болезненно-худой! На бескровном лице резко отпечатывались очки – без них я видел его лишь однажды: в гробу. Атмосферу тревожного ожидания и неуверенности в завтрашнем дне порождала безмолвная фигура ректора, и это вдруг наложилось на общую атмосферу в стране – разразился кризис. Карибский кризис 1962 года.

Американцы грозились начать бомбить наши ракеты на Кубе – со дня на день ждали начала третьей мировой войны. Волновались и приникали к динамику даже самые беспечные студенты – прерывая передачи, чуть ли не каждый час обрушивались на слушателей экстренные сообщения. И только один человек сохранял спокойствие – Иван Николаевич. Потом, когда ракеты повезли с Кубы обратно в Советский Союз, успокоились и остальные. Задышалось легче, веселее заговорилось, вновь появились планы на будущее. Кроме опять-таки одного-единственного человека. У него планов на будущее не было – во всяком случае, личных.

Он мало говорил и редко улыбался, но то была не подавленная немота отчаянья, а сосредоточенность человека, переступившего черту. Таким он и шагнул в наши самоуверено-бойкие рассказики и зачины романов, которые, в большинстве своем, остались незавершенными. Все или почти все в этих опытах было дряблым или выспренним, кроме образа молчаливого человека в очках, страдавшего неизлечимым недугом. (Кажется, он схватил где-то сильную дозу радиации.) О потрясенном – хоть на миг, но потрясенном – сознании свидетельствовали эти точно и всерьез написанные куски.

А еще они свидетельствовали об отсутствии у нас жизненного опыта, коль скоро мы тащили в свои сочинения все, что попадало на глаза. Впрочем, какой-то опыт да был – каждый ведь где-то проработал свои два года, вот только собственный опыт казался нам малозначительным и никому на свете не интересным. Ну кому захочется читать о каком-то провинциальном автопарке, о тамошних локальных, а отсюда, из Москвы, и вовсе кажущихся мелкими конфликтиках! Минет два года, прежде чем я стану писать об этом роман. Институт подвиг? Мастера, у которых учился? Вряд ли. Я вообще сомневаюсь, что один писатель может чему-то научить другого. Не опосредованно, а напрямую, передачей собственного опыта.

Великие писатели не сочиняли книг о литературном мастерстве – их подобные пустяки не волновали. Я знаю лишь одного гениального мастера, который всерьез решился пустить посторонних в свою творческую лабораторию.

Мастер этот – Эдгар По. Уж как, казалось бы, откровенен он в «Философии творчества», как гостеприимно вводит читателя за кулисы поэтического театра, демонстрируя секреты мастерства, которые использовал при создании своего шедевра «Ворон», но – вглядимся – все ли секреты? Перечитайте статью, и вы увидите, что речь-то идет о технике, о хитростях ремесла, а вовсе не о тайнах искусства. Источник ужаса, которым веет на вас от «Ворона», скрыт за семью печатями, ибо ужас этот, по признанию поэта, «из собственной души», а туда как раз путь заказан.

Но если научить тайнам искусства нельзя, то что же, спрашивается, делаю я в Литературном институте вот уже два десятилетия? Ну да, техника, ну да, хитрости мастерства, но главное не это. Главное – передача опыта, причем опыта, в основном, отрицательного. Неудач у меня было куда больше, чем удач, вот я и стараюсь предостеречь от них своих учеников.

Семинары поэзии начинались в одиннадцать утра, прозаические – в три дня. (Предполагалось, что с утра прозаики пишут.) Я ходил сразу на оба, хотя официально числился на поэтическом. Вел его Николай Николаевич Сидоренко. Высокий, крупного телосложения, седой тихий старик с бусинками живых и лукавых черных глаз. Там, в глазах, постоянно таился смех, который нет-нет да разглаживал древесно-темное, на фоне седины, лицо. Разглаживал, однако, не до конца. Комическое улавливал мгновенно, раньше всех, на эмбриональной стадии, но был слишком интеллигентен, чтобы давать волю живущей в нем насмешливости. Он и к новым, тогда весьма бурным веяниям в поэзии относился с лукаво-снисходительной терпимостью повидавшего жизнь человека.

На одно из занятий Николай Николаевич привел Бориса Слуцкого. Собранный, педантичный, с военной выправкой, он сначала ответил на вопросы. Больше всего спрашивали, конечно, о Евтушенко. Слуцкий констатировал, что такого мирового успеха, какой выпал на долю Евтушенко, не знал ни один русский классик – ни при жизни, ни после смерти. Но это успех не только и даже не столько поэта, сколько актера, режиссера, импресарио. Каждому приличному поэту, если это, конечно, не гений, продолжал Борис Абрамович, суждено написать десятка полтора хороших стихов. Поэт пишет эти свои полтора десятка и определенное количество плохих. «Я таких написал – или скажем так: напечатал – дюжины три, а Евтушенко – полмиллиона. Однако примерно каждое сороковое стихотворение у него отменное, а учитывая огромное количество написанного им, это впечатляющий результат».

Затем гость перешел к нам. Каждого подымал по очереди, спрашивал фамилию и просил почитать что- либо. Одну-две вещи, не больше – этого ему хватало, чтобы составить представление о молодом стихотворце. Лицо его при этом – круглое, полное, усатенькое лицо – оставалось бесстрастным. Лишь раз, показалось нам, оно выразило нечто вроде удовлетворения – это когда Паша Мелехин размечтался в стихах о том, как было бы хорошо переправить несколько сегодняшних булок в голодные двадцатые годы.

Был Паша из Воронежской области, отец его сиганул в колодец, а сам он впоследствии выбросился из окна. Но лет за десять до этого в «Литературке» появился некролог о нем, за который в следующем номере газета извинилась. Позже его земляк Володя Гусев рассказал мне, что это сам Паша, раздобыв бланк местного отделения Союза писателей, отстукал на нем соответствующий скорбный текст и послал в редакцию. Многие годы, знаю, нещадно пил, в редкие минуты просветления писал стихи и продавал их по дешевке бездарным честолюбцам, которые печатали их под своим именем, и в конце концов покончил с собой. Сперва – на бумаге, с помощью «Литературной газеты», потом – в реальности. На сей раз некролога не было.

Мелехин читал вторым, а первым был некто Рябинин; от волнения он забыл начало стихотворения, сказал, что прочтет потом, и Слуцкий, когда все закончили, не только поднял его, но и назвал по фамилии. Он запомнил все наши фамилии – коротко оценивая под занавес наши сочинения, не переврал и не запамятовал ни одну. А ведь после ранения и сложнейшей операции долго и мучительно восстанавливал память. Его первое стихотворение было напечатано в 1941 году, второе – в 1953-м…

Возможно, наши фамилии вылетели у него из головы, едва он покинул аудиторию, но одна осталась наверняка. Этого студента он держал на ногах минут двадцать. Еще, требовал. Еще! И тот читал – с хрипотцой, запинаясь, в потертом пиджачке на худом маленьком теле. Десятка полтора прочел стихов, не меньше. Притихшие, мы поняли, что это признание.

Да, признание, но настоящее признание пришло еще не скоро. Помню, как обрадовался он публикации в «Труде» маленького стихотворения. Перехватив меня возле общежития, гордо повел через дорогу к газетному стенду.

На вступительных экзаменах я что-то не припоминаю его – лишь в деревне обратил на него внимание, куда нас отправили сразу после начала учебного года. Сентябрь стоял дождливый, картофельное поле, наш трудовой плацдарм, развезло, и, случалось, по два-три дня кряду мы не покидали длинного деревянного барака, где нас разместили на нарах с сеном. Там-то я и услышал впервые его стихи.

Читал он их с легким надрывом, тонким голосом, прикрыв глаза. Признаюсь, тогда они не произвели на меня особого впечатления. Куда выше оценил его реакцию на мое сумасбродное предложение идти на ночь глядя в соседнюю деревню. Зачем? Бог весть…

С детства время от времени накатывало желание отправиться куда глаза глядят, что я и проделывал. Сунув в карман горбушку хлеба и что-то наплетя бабушке, уходил километров за десять-пятнадцать от Симферополя – чаще всего по Алуштинскому шоссе, в сторону далекого, за горами, моря. Раз даже добрался до него – не один, с моим техникумовским приятелем Женькой Новиковым. Правда, большую часть пути проехали в кузове грузовика, пристроившись на нагретом солнцем запасном колесе. В Алушту прибыли вечером, искупались, ночь же провели, дрожа от холода, в будке телефона-автомата, затащив туда, чтобы сесть, ящик из-под помидоров.

Ну ладно, то море, в деревне же никакого купания поход не сулил, разве что под дождем. Но я уже завелся и, размахивая руками, вербовал себе попутчиков. Не знаю, какие уж доводы приводил, но на мой романтический призыв откликнуться не спешили. Вот только Рубцов произнес раздумчиво: «А что… Может быть», – и даже стал было подыматься с нар, но опустился обратно, увидев, что одевается «прозаик»