два младших брата, четырехлетний Луи и двухлетний Роберт, и Бланш снова беременна.
Теперь, уже вполуха, она слушала Розалинду, которая подробно рассказывала о ходе болезни. Несколько дней назад мальчик пожаловался на боль во всем теле, а вчера его стало сильно тошнить. Он не мог ни есть, ни пить. Придворный врач сказал, что даже ослабленное тело может справиться само, нужно только время от времени пытаться влить в него пиво или вино. В полночь к болям и рвоте добавился жар, а спустя несколько часов мальчик умер.
— Дофина вне себя от горя! — воскликнула придворная дама. — Она держала его на руках, когда он умирал, и с тех пор не хочет отпускать его, хотя такие волнения наверняка повредят малышу, которого она носит. Кроме того, дофина нет во дворце, он сражается где-то на юге против отвратительных еретиков. А король...
— Остановись! — грубо прервала ее София. Ей уже надоела эта болтовня, а сочувствия к Бланш она не испытывала.
При мысли о том, что Бланш никогда не простит себе, что слишком поздно позвала ее, София испытала удовлетворение. Оно омрачалось тем, что она, как и все придворные дамы, должна была выразить дофине свое сочувствие. Она не хотела сталкиваться ни с ее горем, ни с ее упрямством.
В то время как она размышляла, как избежать этого долга, раздался громкий отчаянный вой, легко заглушивший болтовню Розалинды.
София подумала, что так реветь может только мать, потерявшая своего ребенка, хотя было известно, что Бланш всегда плакала тихо. Вдруг она увидела, как Катерина, ее дочь, бежит к ней, крича нечеловеческим голосом. На ходу она била себя ладонями по лицу.
— Бог мой! — прошипела София. — Тебя что, не учили вести себя при дворе? Кроме того, ни один ребенок в мире не стоит того, чтобы по нему так горевали.
Катерина впервые в жизни посмотрела на мать не презрительно и не с укором, а действительно отчаянно.
— Он хочет уйти! — сказала она сквозь рыдания. От волнения сквозь мраморную кожу ее лица проступили синие сосуды.
— О ком ты?
София заметила, что за ними наблюдают. Кто-то осуждающе качал головой. Даже болтливая Розалинда дала ей знак взять себя в руки. Катерина ничего этого не видела.
— Теодор! — простонала она. — Я говорю о Теодоре!
София стала потихоньку понимать, что произошло. Бланш предложила Теодору преподавать ее старшему сыну, а теперь, когда ребенок умер, Теодор потерял надежды на эту должность.
— Перестать реветь! Я буду только рада, если он не станет растрачивать свой талант на несмышленого ребенка. Кроме того, опыт уже должен был научить его: преподавание королевской семье ничем хорошим не кончится.
Катерина снова закрыла лицо руками.
— Все намного хуже, — жаловалась она. — Он сказал, что все равно не остался бы в Париже. Он сказал, что он... поедет в Италию. И тогда я его больше никогда не увижу!
София стояла рядом с ним, радостно сжимала хрупкие плечи.
— Слава богу, что ты последовал совету, который я тебе дала! Мне даже трудно выразить, как я рада твоему решению.
Теодор не поднимал головы. Его руки лежали на столе, а пальцы неслышно стучали по нему. Он не взглянул на нее, только тихо вздохнул.
— Ах, София, София, — пробормотал он.
Она схватила его крепче, думая, что он не верит ее радости. Но потом взяла себя в руки — по крайней мере, он больше не будет тратить жизнь впустую.
— Мне не важно, простишь ты меня или нет! — продолжала она спокойнее. — Но это хорошо, что ты уезжаешь в Италию в университет!
— София, — Теодор снова вздохнул, не грустно, а мягко и с извиняющейся улыбкой.
— София, — повторил он и наконец признался. — София, я еду в Италию не для того, чтобы продолжить обучение. И не для того, чтобы посещать университет.
Ее радость разбилась, как хрупкая ваза.
— Я еду в Италию, чтобы вступить в монастырь в Ассизи. Несколько лет назад его основал человек по имени Франческо, или Франциск, на латинский манер, папа Иннокентий позволил ему это. Туда уже сходятся братья со всей Европы. Они проповедуют отказ от всякого имущества.
Он по-прежнему прятал от нее глаза, но убрал руки со стола, чтобы подхватить ее, если эта новость подкосит ее.
Но она стояла твердо, хотя ее голос сломался, когда она заговорила.
— Ты что, обезумел? — воскликнула она. — Ты что, разум потерял?
Он с сожалением отпустил ее руку и кивнул, будто давно ждал этого вопроса.
— Даже если и так — мне все равно! — решительно заявил он. — И мне это даже на руку! Я больше не желаю, чтобы мне каждый день говорили, что разум и ученость — самое ценное на этой земле. Даже вы иногда готовы отказаться от этого принципа.
Его глаза лихорадочно блестели, слова и жесты стали торопливыми, потому что в нем не осталось меланхолии, которая обычно сдерживала его движения.
Его подвижность не передалась Софии. Ей пришло в голову только то, что он сошел с ума.
— О чем ты говоришь? — спросила она растерянно.
— О том, что вы любите скрывать, — воскликнул он. — И что все же очевидно: вы твердая женщина, я всегда так думал, но даже вы иногда испытываете сочувствие и даже любовь. О, как это меня утешает! Это дает мне опору! Будь иначе, я бы разочаровался в этом мире. А так я думаю, каким сильным должен быть Бог, если ему удается возродить в вас частичку тепла. Это только подкрепляет мое решение служить ему, а не пытаться выразить его непостижимую сущность вычурными учеными словами.
— Теодор! О чем ты говоришь? — снова спросила она, на этот раз сердясь собственной недогадливости.
Но он продолжал сиять.
— О королеве Изамбур, о ком же еще? О слабоумной женщине, которая не в состояний произнести ни единого разумного слова, но которая тем не менее находится под вашей защитой, с тех пор как король снова привез ее во дворец. Я не думал, что вы способны служить, но этой безумной вы уделяете больше времени, чем Катерине, когда она была ребенком, больше времени, чем мне, когда заставляли меня зубрить уроки. Значит, на земле жить не бесполезно, раз уж случается такое чудо: ученая София служит королеве Изамбур.
— Ты неправильно понял, я...
— О, не отрицайте этого! Все подтвердили, что, если бы не она, вашей ноги бы уже не было при дворе. В последние несколько недель я сам убедился в этом. Это помогло мне прийти к выводу, что наша жизнь — весы и мы нагружаем обе их чаши. Наверное, это закон: за преданностью разуму постоянно следует не менее сильная преданность чувствам, которые противоречат рациональному Жизнь, которую вы искали в книгах, наконец подарила вам Изамбур...
— Ты не понимаешь! — раздраженно сказала она. — Я просто хотела...
— Я подумал, — прервал он ее, — что, возможно, смогу стать счастливым, если оставлю все, что мне казалось важным, заживу жизнью, которую считал далекой и чужой, если заставлю свой ученый разум и избалованное тело терпеть бедность и послушание, и не на определенный промежуток времени, как это было в последние годы, а навсегда.
— Теодор, ты ведь не можешь...
— Они живут за пределами города, нищенствующие монахи, пришедшие в Париж. Они приходят на площади и улицы только тогда, когда молятся и просят людей отказаться от их богаств. Да, человек должен отказаться от всякого имущества, потому что оно тяжким грузом ложится на его плечи и душу и наконец утягивает его в бездну. И имеются в виду не только золото и роскошь, красивые лошади и богатые дома. Обилие знаний тоже может стать для кого-то грузом, и человек за ними не увидит того, что на самом деле
