незначительного повода, чтобы ее столь размеренный нрав выплеснул на людей всю свою ярость. Она позволяла себе вспышки гнева и позволяла людям мучить себя, вместо того чтобы, как ты, тут же бежать от них. О нет, вы совсем не похожи! Ты вся сжимаешься при первых раскатах грома, которыми жизнь показывает тебе свою власть, а потом притворяешься глухой. София же приняла бой и выплевывала в тяжелую жизнь не только холодные, ученые слова. Нет, она не отказывала себе в том, чтобы бороться с помощью высокомерия и гнева, необузданности и жадности. А в глубине души была способна на то, на что ты не способна вовсе: на любовь, даже если она и не была абсолютно самоотверженной.

«Поскорее бы она замолчала! — думала Роэзия. — Пусть перестанет наконец болтать! Мысль, на которую у нее уходит двадцать предложений, можно уместить в одном!»

— Не могу поверить, — сказала она холодно, когда Грета остановилась, — что в тебе проснулось уважение к Софии. Неужели ты хочешь сказать, что простила ей предательство королевы, хотя всю жизнь ненавидела ее за это? В те дни, когда я пришла в этот монастырь, ты только об этом и твердила.

— За свое предательство ей пришлось дорого заплатить. И за другие грехи, возможно, даже более тяжкие. София была не только лгуньей, но и убийцей. Вам это известно?

— О, злая женщина! — рассердилась Роэзия. — Сначала говоришь, что понимаешь ее, а потом обвиняешь в самом великом из всех грехов?

Грета рассмеялась.

— Ты меня неправильно поняла. Я не обвиняю ее, а просто рассказываю. Так оно и было: она виновна в смерти троих людей. Она, конечно, не убивала их собственноручно, но обрекла их на гибель, что равносильно удару кинжала. Первой была монахиня в монастыре, где она провела детство, вторым был ее собственный муж, а третьей...

— Прекрати! — прервала ее Роэзия. — Прекрати!

— Почему? — дерзко спросила Грета. — Ты думала, она на такое не способна? Вообще-то меня удивляет, что ты об этом ничего не знаешь. Ты что, не читала ее хронику?

Грета сделала паузу. Обычно ее речевой поток никогда не обрывался.

— Содержание ее хроники — тайна! — взволнованно ответила Роэзия. — Оно неизвестно ни одной из сестер монастыря. — Да, конечно, — рассмеялась Грета. — Сними София не хотела иметь ничего общего. Иное дело с тобой. Ты была ее ученицей. И разве мы не узнали, что она и своей дочери Катерине читала выдержки из хроники? — Я хронику не читала, — упрямо повторила Роэзия. Грета закрыла глаза и глубоко вздохнула. Ее лицо затерялось облаке пара. — Странно, странно... — сказала она задумчиво, а потом захихикала. — Ведь даже я, которая долгое время считалась ее противницей, знаю, что написано в хронике!

Аделина была набожной.

Сестра Бертрана, которая после смерти Мелисанды забрала Теодора, а потом вышла замуж за графа Бриенского и родила ему сыновей, заключала с Богом сделки, как купцы в лавках, где продавались резные изделия, серебряная посуда и благородные ткани. Драгоценные реликвии она покупала на аукционе через посредника и таким образом помогала то какой-нибудь церкви, то монастырю, в надежде сократить благодаря этому мучительное пребывание в чистилище.

Она не дарила все реликвии. Она постоянно молилась, кладя рядом с собой кусок пергамента евангелия от Марка, который евангелист лично передал в руки святого Ермакора, обломки решетки, на которой был зажарен святой Лаврентий, и таз, в котором святая Женевьева, освободившая Париж от кровожадных язычников, мыла голову.

Однако Аделина знала, что этого недостаточно, чтобы задобрить строгого и мстительного Бога. Каждое воскресенье она ходила в церковь, но вовсе не для того, чтобы послушать мессу. Она появлялась в церкви в тот момент, когда священник поднимает вверх просфору, потому что это мгновение, как известно каждому верующему, — самое благодатное в каждой службе и заменяет тридцать дней в чистилище. После этого она переходила в следующую церковь, чтобы пережить там то же событие, и часто, возвращаясь домой, удовлетворенно считала, на сколько дней сократила жуткое очищение, и была совершенно счастлива, когда получалось более сотни.

Однако оказалось, что существует место куда более страшное, нежели чистилище, в котором должны были подвергнуться пытке освобожденные на Небесах. Об этом она заговорила, выбежав с раскрасневшимися от волнения щеками к только что прибывшим Бертрану и Софии.

— Он не хочет крестить его! — визжала она. — Он не хочет его крестить! А мы ведь знаем, что некрещеные души детей попадают в Лимб! Там их ждут не злые демоны, чтобы мучить их и причинять боль, а мрак и холод. И маленькие дети никогда не будут петь песни с Божьими ангелами. И никогда не смогут взглянуть на Всевышнего!

Всхлипывая, она опустилась перед Бертраном, в то время как София настороженно принюхивалась к застоявшемуся воздуху

В домах богатых парижан воняло не так сильно, как в Любеке. Здесь было принято мыться каждый день, причем целиком (чего София, впрочем, терпеть не могла: нагота, даже ее собственная, напоминала ей о потном теле Гризельдис или теле Арнульфа, покрытом коричневыми пятнами). В доме Аделины дым смешивался с запахом пота и рвоты, а еще со сладковатым и в то же время гнилым запахом экскрементов маленьких детей.

— О, пожалуйста, помогите, не позвольте ему попасть в Лимб! Пусть это случится, когда будет угодно Богу, но только не теперь! Бертран смущенно смотрел на взволнованную сестру А София тем временем нашла место, где воздух застоялся больше всего. Это была скромная комнатка, пол которой не был покрыт плиткой, а стены не были обиты деревом. В хорошие времена это была детская, а сейчас — комната больных.

У Аделины Бриенской было трое сыновей, и все трое лежали в сильном жару. Разгоряченные тела были покрыты вишнево-красными пятнами, а потемневшие языки вываливались наружу.

— Все началось со старшего, — плаксиво объясняла Аделина, последовавшая в комнату за Софией. — И двое маленьких тут же подхватили это...

— Откройте все окна! Тут дышать нечем, — коротко приказала София.

— О нет! — воскликнула Аделина. — Все знают, что в комнате больного нельзя открывать окна. Разве вам не известно, что снаружи поджидают демоны, надеясь пробраться внутрь?

Раньше, чем София успела ответить, один из мальчиков поднялся в постели.

— Горит, — жаловался он, едва разнимая потрескавшиеся губы, — все в огне. Горит, горит!

— О нет! — снова повторила Аделина, но теперь в ее голосе звучал не запрет, а жалоба. — Он говорит о драконе, который изрыгает огонь... это длится целый день, и я сама вижу его, конечно же я вижу, как он выходит из печи!

Из камина повалил густой дым. Несмотря на то что на улице уже наступила весна, кто-то посоветовал хозяйке следить за тем, чтобы в комнате больных всегда было жарко. Но серый дым только портил воздух.

— Откройте же наконец окна! — во второй раз приказала София и принялась изучающе переходить от одной кроватки к другой, внимательно рассматривая разгоряченных детей.

— Вся надежда только на архангела Михаила! — взревела Аделина, когда в комнату нерешительно вошел Бертран. — Он один может убить дракона. Но вот беда! Мой младшенький еще не крещеный! Ангел никогда не будет бороться за его душу, а дракон будет все расти и расти, а мой маленький будет лежать, пока не погибнет.

София задумчиво покачала головой. Ее беспокоил не жар, а красные пятна на бледной коже.

— Горит! — снова прошептал старший.