пришла в монастырь, поскольку потеряла надежду дождаться подходящей партии. Она трезво объяснила, почему о Софии до сих пор говорят.
— Бланш считает вас колдуньей, — сказала она Софии, и по ней нельзя был понять, согласна она с этим или нет.
— Бланш образованная женщина, даже одна из самых образованных во Франции, — ответила София. — Она использовала все дурные слухи обо мне, но сама никогда по-настоящему не верила в них. Разве ей осталось, в чем упрекнуть меня? Разве не благодаря мне она сегодня может управлять страной?
— Она утверждает, что вы сделали несчастными своих детей, — спокойно продолжала Иоланта. — Теодор, может, и простил вас, но Катерина до сих пор с вами не разговаривает, хотя уже много лет живет в этом монастыре, полностью оставила прежнюю жизнь и называет себя Клариссой, по имени спутницы Франциска. Так она чувствует себя связанной со своим братом, если можно так сказать.
— Мне совершенно все равно, как называет себя Катерина! — прошипела София и поспешно удалилась.
Хотя они и не потеряли связи с миром, несмотря на уединенность, поездки в Орлеан становились все реже и реже, по мере того как возраст с присущей ему неторопливостью усмирял все жизненные волнения.
На Софии возраст почти не сказывался. С каждым годом крепла ее уверенность в том, что она относится к людям, которые сильнее и выносливее остальных и которым дано прожить на этой земле много лет. Но в то время как она в свои пятьдесят пять лет ходила легко и прямо и не испытывала никаких болей, Изамбур начала медленно угасать, как когда-то угасло ее зрение.
Она любила сидеть в монастырском саду, но горяздо чаще оставалась в своей узкой кровати, лежала молча и спокойно.
Однажды София вместо нее приняла делегатов Бланш, которая хотела, чтобы Изамбур присутствовала на очередном торжественном событии.
— И не думайте портить ее последние годы! — яростно воскликнула София. — Несколько десятилетий подряд ее только и делали, что перевозили с места на место, и чаще всего ей приходилось жить в жалких тюрьмах. Бланш и не думала о ней! И теперь ей не следует пользоваться ее именем для усиления своей власти. Пусть оставит ее наконец в покое!
— Но госпожа, — возразил один из делегатов. — Королеву Изамбур уважают не только во Франции, но и во всей Европе. Даже Вальдемар Датский, ее дальний родственник, пишет своей незнакомой тетке многочисленные письма.
— Все вы должны сгореть от стыда! — гневно продолжала София. — С тех пор как я ее знаю, каждый норовил использовать ее в своих целях. А теперь каждый надеется получить от нее спасение или исцеление, купаясь в ее бледном свете, и никому дела нет, полезно ей такое почтение или нет. Я говорю вам: не полезно. Изамбур всегда была не от мира сего. Не смейте хватать ее и тащить за собой на эту грязную землю! Вы, лицемеры и святоши, не заслужили ее!
Мужчины вздрогнули, но София и не думала сдерживать гнев. Они уже повернулись к ней спиной, а она все продолжала бросать им вслед злобные слова:
— Люди говорят, что она способна исцелять людей, только потому, что она супруга великого Филиппа Августа! Ха! А он-то не ценил этого, в первую брачную ночь она едва не истекла кровью, а затем чуть не умерла с голоду в месте своей ссылки, в замке Этамп. И теперь священники, которые приползают сюда и прославляют ее терпимость, смирение и преданность, несмотря на несчастную судьбу, тогда бы благословили и то, и другое своим распятием. Изамбур слишком стара и больна, чтобы служить отвратительной игре глупости, предрассудков и политического расчета. Знайте: вы доберетесь до нее только через мой труп!
Ей пришлось замолчать, потому что не осталось никого, кто мог бы услышать ее слова, за исключением одной сестры. Грета, женщина с севера, которая верно служила Изамбур, подошла к Софии и посмотрела на нее, широко раскрыв раскосые глаза.
— Что такое? — проворчала София. — Опять хочешь упрекнуть меня в том, что все, что я ни говорю, вредит твоей любимой королеве? Снова хочешь попытаться убить меня?
С того злосчастного октябрьского дня Грета больше не приближалась к ней.
Теперь же она взяла руку Софии и крепко сжала ее.
— Я не знаю, почему ты заступаешься за нее, София... Рагнхильда фон Айстерсхайм. Но я вижу, что ты это делаешь. С этого часа на тебе больше нет моего проклятья.
Она пристально, но недолго смотрела ей в лицо и отскочила от нее, как только из кельи позади них раздался звук. Он не был ни громким, ни пронзительным, ни страшным, как в былые времена, — но не было сомнения в том, что этот звук издала Изамбур: она тихо плакала.
С наступлением весны Изамбур больше не могла ходить. Для того чтобы она все же могла наслаждаться теплыми, солнечными днями в монастырском саду, София вместе с другой крепкой сестрой относили ее в сад и сажали на маленькую каменную скамейку. Нельзя было понять, нравилось ли это королеве. Ее взгляд был слепым и пустым, черты ничего не выражали, она только изредка поднимала нос и вдыхала аромат фиалок, крокусов и колокольчиков. В монастыре, в котором София провела детство, сад разбивали для того, чтобы выращивать овощи и зелень. Здесь же клевер и дубровник, розы и лилии прославляли красоту мира, который Бог создал из пустоты благодаря своей воле.
София часто оставляла Изамбур сидеть одну, потому что ей самой быстро становилось скучно смотреть на всю эту роскошь. Но иногда, когда ее пальцы болели от постоянного письма, а глаза, потерявшие с возрастом свою силу, слезились, она сидела с ней и наслаждалась мягким воздухом и молчанием Изамбур. Молчание ничего не требовало и успокаивало. Оно стояло перед Софией как голая стена или чистый лист пергамента.
Соблазненная молчанием Изамбур, она начинала заполнять пустоту словами, как тогда, когда Теодор вернулся в Париж и она выплескивала все свое недовольство и свои надежды на королеву, потому что только с ней могла говорить о них. Тогда она взяла ее руку, чем сильно тронула Теодора. Сегодня же она сидела от нее на большом расстоянии, но говорила все, что приходило ей в голову, ни о чем не умалчивая.
Она рассказывала о своей жизни, о детстве, проведенном в монастыре, о голоде Мехтгильды и клейких волосах Гризельдис, о Бернхарде фон Айстерсхайм, ее образованном и позднее сильно искалеченном отце, об ужасной тетке Берте и ее грязном доме в Любеке.
Воспоминание было похоже на неплотно сплетенную книгу. Иногда не хватало каких-то страниц, и она не знала, не обманывает ли она свою память и не представляет ли себе того, чего на самом деле никогда не было. Все эти события не стоили того, чтобы их записывать, и сегодня София считала их второстепенными, но поскольку Изамбур не слушала ее и никогда не отвечала, Софии не казалось пустой тратой времени рассказывать о них.
Пергамент был дорогим, его следовало экономить. А молчаливого присутствия и ранодушия Изамбур было сколько угодно, и это способствовало тому, чтобы произносить беспорядочные, необдуманные слова.
Однако в тот день приятная тишина была нарушена. София услышала голос той, что уже много лет не разговаривала с ней.
— Зачем ты это сделала? — плаксиво сказала женщина. — Почему помешала королеве Изамбур покинуть монастырь и познать славу и почет? Я слышала об этом, мы все слышали: ты дала отпор делегатам Бланш и они уехали ни с чем. Тебе должно быть стыдно, что ты не дала ей возможность решать самой!
София вскочила. В последние годы она видела свою дочь Катерину только издалека. Теперь она заметила, что ее прежде румяное лицо опухло, а кожа под подбородком стала дряблой. Голубые глаза смотрели на мир злобно.
— Я вовсе не хотела помешать Изамбур познать почет, — спокойно ответила София и попыталась взять себя в руки. — Но посмотри на нее: она стара и слаба и никогда не любила длительных поездок. Я не позволю другим использовать ее в своих целях и будоражить ее мирную жизнь.
Катерина разинула рот от удивления. Сначала она, казалось, не верила, а потом просто выплеснула на мать давно копившийся гнев.
