умерли.

Джон Лоу уехал ночью, но его старой спутницы, удачи, с ним не было. Не смогли поехать с ним и его жена с детьми. Он взял с собой только один маленький бриллиант. Регент нарушил свои обещания, и Лоу так и не смог вывезти капиталы за пределы Франции. Когда Лоу бежал в Брюссель в декабре, хлеб стоил четыре или пять су, на следующий год на один золотой луидор можно было купить акцию, которых было продано на двадцать тысяч ливров. Лоу чертовски точно осознавал, что не его финансовая система, но неправильное пользование ею — печатание слишком большого количества бумажек и алчность знати — погубила его.

Лоу слишком много времени проводил за игорными столами. Он проиграл шестьсот тысяч фунтов сыну Томаса Питта, лорду Лондондерри. Ему нечем было заплатить, и его банкиру пришлось отойти от дел, когда Лоу уехал из Парижа. Затем Лоу вернулся в Англию, его видели при дворе, он бродил по всем гостиным, где ставки были высоки. Где бы он ни появлялся, он всюду был в одиночестве.

Пять миллионов человек потеряли свои деньги по вине этой системы и последующих попыток исправить ее. Все же маскированные балы и безумное веселье продолжались, потому что королевство было одержимо. Именно тогда регент сказал о себе и своем министре Дюбуа:

— Прогнившее королевство! Хорошо управляемое пьяницей и сводником!

В то время как на аутодафе в Испании сжигали людей, Джон Лоу играл свои последние карточные партии в Венеции, его кружевные манжеты пожелтели и были не совсем чисты. В палаццо, наполненном картинами Тициана и Рафаэля, рисунками Леонардо да Винчи и Микеланджело, Тинторетто, картинами Пуссена, Веронезе и Гольбейна, Джон Лоу умер от душевного расстройства в 1729 году. Ему пришлось заложить тот единственный бриллиант, который он увез с собой, когда бежал из Франции. Регент и Сен- Симон покинули его. Он сторговал «Регент» и потерял свою репутацию, семью и состояние. Ему так и не довелось увидеть этот великолепный бриллиант выставленным напоказ по поводу какого-либо государственного события.

— Право, Лас-Каз, как вы можете знать о его кружевных манжетах? Во всяком случае, у вас слишком много о манжетах, — сказал император, возвращаясь с гофмейстером Бертраном. — Чтобы выстроить вашу историю, вы должны придерживаться фактов.

Бертран наслаждался этим нагоняем.

Я осмелился не ответить императору и не напомнить ему, что он сам мне велел использовать вымысел. Если я и опустился ниже достоинства историка, то ради повествования, как оно от меня требовало.

Позже я встретил Бертрана, Гурго и Монтолона. Они стояли кучкой, обмахивались шляпами и замолчали, когда я проходил мимо.

— О какой истории говорил император? — спросил Бертран.

— О небольшом отступлении, которое я пытаюсь сделать в рассказе о бриллианте «Регент».

— Об этой штуке на его шпаге? — спросил Гурго.

— Эта штука была свидетелем многого из нашего прошлого, — сказал я.

— Вам бывает лучше, когда вы пишете об императоре. Разве этого вам недостаточно? — сказал Бертран.

Миновав их, я услышал смех, и один из них, кажется, Монтолон, сказал:

— Как это типично для иезуита!

— Господина Экстаза, вы хотите сказать, — сказал Гурго. (Я думаю, что они называют меня так потому, что это в моей натуре — изъявлять бурное восхищение по всякому поводу.)

Уже на «Беллерофоне» стало ясно, что генералы всегда будут считать меня незваным гостем. Если император был хорошим чужаком, таким, который выше нас, то я был чужаком дурным, явившимся из другого двора, из того, где такая вещь, как старинный бриллиант, может иметь значение. Для них я навсегда остался предателем революции, человеком, которого испортил король, отнесшийся ко мне с уважением задолго до императора.

Хотя мне сорок девять лет и я здесь старший (императору сорок шесть, Бертрану сорок два, Монтолону и Гурго всего лишь тридцать три), они не могут уважать меня, поскольку мои сражения — это не их сражения. Они никогда не простят мне того, что я родился таким, каков есть. Не простят и двух месяцев, проведенных мною наедине с императором в летнем домике в Бриарах.

И генерал Монтолон, и генерал Гурго, поедом евшие друг друга, ополчились на меня. Их ненависть ко мне — единственное, что их объединяет, ибо не прошло и трех месяцев в Лонгвуде, как Гурго хотел драться с Монтолоном на дуэли.

— Будьте братьями, — сказал им император. — Вы здесь для того, чтобы успокаивать меня, а не вызывать еще большие волнения.

В тот день он был так болен, что распластался на полу, и голова Диманш лежала на его животе.

Мы все здесь громоздимся друг на друге, кроме Бертрана, который живет в Хаттс Гейте с угрюмой Фанни, кузиной Жозефины, которая держится от императора на расстоянии.

Император хочет, чтобы мы были как бы его семьей, и так оно и есть, со всей ревностью, мелкими гадостями и раздорами, присущими Бонапартам.

Вот я услышал тихий стон, донесшийся из одной из комнат. Это мог быть кто угодно, или это — никогда не стихающий ветер.

Людовик Пятнадцатый любил смотреть на игру бриллианта, потому что это отвлекало внимание от него самого, а его всегда внимательно изучали. Когда ему было семь лет, его заставили пройтись голым перед всем двором — женщинами и мужчинами, принцами и принцессами, лекарями и аптекарями, каждый из которых мог потрогать и осмотреть его, чтобы убедиться, что он мужского пола, здоров и хорошо сложен. Однако никто к нему не прикоснулся, но все склонились перед ним.

Я видел его детские портреты — слишком большие глаза с тяжелыми длинными ресницами, квадратное лицо, рот как бутон, — в нем виделось обещание чувственности, которое в полной мере сбылось: подбородок с ямкой, длинные пышные блестящие локоны. Все проникнуто торжественностью. Мадам говорила, что он слишком переменчив, вероятно, имея в виду, что король еще не приспособился пребывать в маске королей. Потом у него появилась склонность бить тех, кто ему противоречил. Иногда он кусался.

Людовик Пятнадцатый был не настолько жесток, чтобы заподозрить, будто у него вообще нет сердца. Но еще ребенком он был испорчен и развращен, и это не могло не сказаться. Ему с детства внушали главную идею королей: утверждали, что он — воплощение Бога, но парадокс заключался в том, что он был достаточно развит и понимал, что это не так.

Всем было известно даже то, что первая поллюция случилась у него в одиннадцать лет, и с этого момента его можно было считать мужчиной. За ним наблюдали, без устали и милосердия, как и за всеми королями. Позже он хранил свои тайны, как драгоценности.

В том самом 1721 году, когда ему было одиннадцать, во Францию с визитом к регенту прибыл посол турецкого султана Ахмета, Мегемет Эффенди.

Когда в нашей стране стали известны сказки «Тысячи и одной ночи», люди начали читать о Великом Моголе, об Азии и об Индии, о землях, где находят алмазы. Они читали о гаремах и сералях, о евнухах с высокими голосами, о дворах Востока и о пророке Магомете. Они хотели, чтобы на портретах их изображали в виде страстных султанов в turqueries,[54] поскольку то был общепринятый способ показать обнаженное тело. Именно тогда Монтескье, скрываясь под псевдонимом, написал «Персидские письма», историю знатного перса, который странствует по Франции времен регентства.

Книга появилась, когда приехал Мегемет Эффенди, предмет великого любопытства. Такие толпы