Распоров кинжалом окровавленную тунику из волчьей шкуры, чтобы посмотреть, нет ли других ран, капитан издал крик ужаса.
— Это женщина! — испуганно воскликнул он. Тотчас явился падре Мендоса с остальными, и все они застыли, немые от изумления, взирая на девичью грудь воина.
— Теперь нам будет намного труднее убить ее, — выдохнул наконец священник.
Ее звали Тойпурния, и ей едва исполнилось двадцать лет. Воины разных племен последовали за этой женщиной потому, что ее всюду сопровождала слава. Ее матерью была Белая Сова, шаманка и целительница из одного индейского племени, жившего неподалеку от Сан-Габриэля, а отцом — моряк, дезертир с испанского корабля. Он прожил много лет среди индейцев и умер от пневмонии, когда его дочь была уже подростком. Тойпурния научилась от своего отца основам испанского языка, а от матери — распознавать лекарственные травы и чтить традиции своего народа. Она была необычным ребенком. Однажды, спустя несколько месяцев после рождения, мать, оставив спящую малютку под деревом, пошла помыться в реке. На поляну вышел волк, взял закутанный в шкуры сверток в зубы и поволок девочку в лес. Белая Сова без особой надежды несколько дней преследовала зверя, но не нашла своей дочери. К концу лета несчастная мать поседела, а все племя без устали искало девочку, пока не исчезла последняя надежда увидеть ее снова; тогда индейцы исполнили специальные ритуалы, чтобы направить погибшую в привольные равнины Великого Духа. Белая Сова отказалась участвовать в погребальных обрядах и продолжала осматривать окрестности, потому что нутром чувствовала: ее дочь жива. Однажды утром, в начале зимы, из снежной мглы возникло странное существо, истощенное и грязное, которое передвигалось на четвереньках, прижимаясь носом к земле. Это была пропавшая девочка, которая рычала, как собака, и пахла диким зверем. Ее назвали Тойпурния, что на языке племени означало Дочь Волка, и воспитывали как мужчину, обучая стрельбе из лука и владению копьем, потому что она вернулась из леса с непокорным нравом.
Обо всем этом Алехандро де ла Вега узнал из уст пленных индейцев, что оплакивали свои раны и унижение, запертые в бараках миссии. Падре Мендоса решил выпустить пленников, как только они придут в себя, поскольку не мог долго держать их взаперти, и надеялся, что без вождя они не будут представлять никакой опасности. Индейцы, без сомнения, заслуживали наказания, но плети только усилили бы их гнев. Падре не собирался обращать их в свою веру, поскольку не увидел ни в одном из них задатков христианина; священник не хотел, чтобы паршивые овцы портили его чистое стадо. От миссионера не укрылось, что юная Тойпурния околдовала капитана де ла Вегу, который искал любой предлог, чтобы спуститься в винный погреб, куда поместили пленницу. Падре Мендоса избрал это место в качестве темницы по двум причинам: чтобы пленницу можно было запереть на ключ и чтобы темнота дала Тойпурнии возможность поразмыслить над своими поступками. Индейцы уверяли, что их предводительница умеет превращаться в волка и может бежать из любой тюрьмы, и падре принял дополнительные меры предосторожности, крепко привязав ее кожаными веревками к грубым доскам, что служили ей койкой.
В течение нескольких дней девушка боролась за жизнь между забытьём и лихорадкой, а капитан де ла Вега поил ее с ложки молоком, вином и медом. Время от времени пленница просыпалась в полной темноте и думала, что ослепла, но иногда ей случалось открыть глаза при дрожащем пламени свечи, и тогда она видела лицо незнакомца, который звал ее по имени.
Неделей позже Тойпурния снова начала ходить при поддержке красавца капитана, который проигнорировал приказ падре Мендосы держать индианку связанной и в полной темноте. Она вспоминала испанский, которому учил ее отец, а он силился выучить несколько слов из языка индейцев. Когда падре Мендоса застал их держащимися за руки, он решил, что пленница вполне здорова и ее пора предать суду. Меньше всего на свете священнику хотелось казнить кого бы то ни было, он даже не знал, как это делается, но падре отвечал за безопасность миссии и своих неофитов; а эта женщина как-никак послужила причиной нескольких смертей. Он нехотя напомнил капитану, что в Испании наказанием за такой мятеж была гаррота, омерзительный способ казни, когда приговоренного душили железным обручем.
— Мы не в Испании, — ответил де ла Вега, содрогнувшись.
— Полагаю, капитан, ты согласишься, что, пока эта женщина жива, все мы в опасности, ведь она снова будет подстрекать племена к восстанию. Никакой гарроты, это было бы уж слишком, но, как ни жаль, мы должны ее повесить, другого выхода нет.
— Эта женщина метиска, падре, в ней течет испанская кровь. В вашей юрисдикции находятся только индейцы, но не она. Только губернатор Верхней Калифорнии может осудить ее, — отвечал капитан.
Падре Мендоса, для которого убийство ближнего было бы слишком тяжким грехом, немедленно ухватился за этот аргумент. Де ла Вега заявил, что лично отправится в Монтеррей, чтобы Педро Фахес решил судьбу Тойпурнии, и миссионер вздохнул с облегчением.
Алехандро де ла Вега доехал до Монтеррея куда быстрее, чем обычно требовалось верховому, ведь он хотел поскорее выполнить свой долг и к тому же был вынужден избегать восставших индейцев. Капитан ехал один, галопом, по дороге останавливаясь в миссиях, чтобы сменить коня и поспать несколько часов. Он не раз ездил этой дорогой и хорошо знал ее, но не уставал удивляться щедрой природе этих беспредельных лесов, множеству видов животных и птиц, сладким ручьям и источникам, белому песку на взморьях Тихого океана. Индейцев капитан не встретил: оставшись без вождя, они бесцельно блуждали по холмам. Де ла Вега решил, что, если предположения падре Мендосы верны и восставшие полностью утратили прежнюю решимость, им понадобятся годы, чтобы вновь подняться на борьбу.
Крепость Монтеррей, построенная на одинокой возвышенности, в семистах лигах от Мехико и на расстоянии в половину земного шара от Мадрида, была мрачным, как тюрьма, уродливым строением из камня и известняка, в котором размещался маленький гарнизон — единственная защита губернатора и его семьи. В этот день валил мокрый снег, волны с грохотом разбивались о скалы, а над ними кружили возбужденные чайки.
Педро Фахес принял капитана в почти пустом зале. Свет едва проникал в помещение сквозь маленькие окошки, зато по нему свободно разгуливал ледяной ветер с моря. Стены украшали медвежьи головы, сабли, пистолеты и шитый золотом герб доньи Эулалии, изрядно помятый и потертый. Обстановку зала составляли дюжина деревянных кресел без обивки, огромный шкаф и грубый стол. Потолок почернел от копоти, а утоптанный земляной пол напоминал о казарме самого низкого пошиба. Губернатор, видный, громогласный мужчина, обладал редкой добродетелью — он был неподкупен и невосприимчив к лести. В глубине души Фахес верил, что его миссия — вытащить чертову Верхнюю Калифорнию из плена варварства. Он сравнивал себя с первыми испанскими конкистадорами, людьми, подобными Эрнану Кортесу, что завоевали для своей империи весь Новый Свет. Фахес был исполнен чувства ответственности перед историей, хотя, конечно, предпочел бы тратить состояние своей жены в Барселоне, о чем она сама без устали его просила.
Адъютант налил красного вина в бокалы из богемского хрусталя, привезенные издалека в баулах Эулалии де Кальис, которые резко контрастировали со скудной обстановкой крепости. Провозгласив тосты за дружбу и за далекую родину, мужчины заговорили о французской революции, поднявшей на борьбу весь народ. Это событие произошло больше года назад, но весть о нем достигла Монтеррея только что. Собеседники согласились, что волноваться нет никакого резона. Оба считали, что теперь во Франции наверняка вновь установился порядок и король Людовик XVI вернул себе трон, хотя этот малодушный правитель не заслуживает особых сожалений. В глубине души оба собеседника были довольны, что одни французы убивают других, но хорошие манеры не позволяли им высказать это вслух. Издалека доносились приглушенные голоса, которые становились все громче. Вскоре крики усилились настолько, что их стало невозможно игнорировать.
— Извините, капитан, это женские дела, — проговорил Педро Фахес, жестом выразив свое раздражение.
— Хорошо ли чувствует себя донья Эулалия? — осведомился Алехандро де ла Вега, покраснев до корней волос.
Фахес впился в де ла Вегу стальным взглядом, стараясь разгадать его намерения. О его жене и красавчике капитане ходили разные слухи, а дон Педро был отнюдь не глухой. Никто, кроме него, не мог взять в толк, почему донья Эулалия полгода добиралась до Монтеррея, хотя это расстояние можно было преодолеть намного быстрее; говорили, что любовники специально затягивали путешествие, не желая расставаться. Эти слухи дополнялись приукрашенной версией истории о нападении бандитов, во время
