улицу. Правда, всю ночь она проспала в теплом габардиновом платье, но ведь оно совсем не помялось. К тому же отлично подходило для середины весны. Она всегда легко засыпала, сидя в кресле и скрестив пальцы рук на коленях. Перед этим она обычно расстилала на гобеленовой спинке кресла носовой платок, чтобы тот в случае, если она повернет голову и слюни потекут у нее изо рта во время сна, оказался у нее под щекой. Но пятна появлялись на нем крайне редко, поэтому она многократно использовала один и тот же платок.

Но вот беда: у нее не было шляпы. Прошло уже много лет, с тех пор как она выходила на улицу, если не считать свадьбу Роуан Мэйфейр. Поэтому она не знала, куда подевались ее шляпы. Тем не менее на свадебной церемонии она, насколько помнилось, была в каком-то головном уборе, и если постараться, то даже можно вспомнить, в каком именно. Очевидно, на ней была серая шляпка с маленькой старомодной вуалеткой и, кажется, украшенная розовыми цветами. Хотя, может быть, это ей только приснилось, равно как и сама свадьба, которая казалась ей чем-то не вполне реальным.

Подняться наверх, чтобы поискать там шляпу, Эвелин сейчас не могла, а в ее комнатушке, что располагалась внизу, никаких головных уборов не было. Впрочем, ее волосы были вполне аккуратно убраны. На всякий случай она проверила узел на затылке. Он оказался крепким, все шпильки были на месте. Столь немудреную прическу она носила уже многие годы. И была ею вполне довольна, так же как своими седыми волосами, величественно обрамлявшими лицо. Нет, никакая шляпа ей определенно не нужна. Что же касается перчаток, то таковых у нее не было уже очень давно. Да и кому пришло бы в голову покупать ей перчатки?

Помнится, на свадьбе Роуан эта противная особа, Лорен Мэйфейр, даже сказала: «Сейчас никто не носит перчаток». Дескать, теперь эта деталь туалета ровным счетом не имеет никакого значения. Кто знает, быть может, Лорен в самом деле была права.

Правда, Эвелин не слишком сокрушалась по поводу перчаток. Достаточно того, что у нее была брошь и шпильки, чулки не морщили, а туфли были туго зашнурованы — Мона это сделала всего день назад. Словом, Эвелин была в полной боевой готовности, чтобы совершить выход в люди. Она не рассматривала свое лицо в зеркале и вообще на него никогда не глядела, потому что это было уже не ее, а какое-то чужое лицо. Сморщенное, изрезанное вертикальными бороздами, оно носило печать излишней мрачности и холодности. Над глазами выступали большие складки век, брови и подбородок утратили свои былые очертания. Да и вообще кожи на лице было слишком много для поддерживающих ее костей.

Хорошо было бы обдумать свое путешествие заранее. Вдруг Эвелин вспомнила, что Гиффорд умерла. Выходит, если что-нибудь случится — к примеру, Эвелин упадет и разобьется или, чего доброго, заблудится, — никто не впадет в истерику, как это бывало с ее ныне покойной внучкой. От этой мысли Эвелин стало легко и радостно. Как ни странно, ощутить себя свободной от любви Гиффорд оказалось очень приятно. Как будто ворота в мир открылись еще шире. Вскоре это облегчение, или своего рода освобождение, познает и Мона. Но не сразу.

Миновав длинный холл с высокими потолками, Эвелин открыла входную дверь. Уже год она не спускалась по ступенькам крыльца. Даже в день свадьбы Роуан кто-то пронес ее по лестнице на руках. Дело в том, что по бокам не было перил, за которые можно было держаться. Они сгнили много лет назад, а Алисия с Патриком, не удосужившись их починить, окончательно сломали и кинули под дом.

— Этот дом построил мой прадедушка! — возмутилась тогда Эвелин. — Он лично заказал эти перила, выбрав их по каталогу. А теперь во что они превратились? И как вам не стыдно? Как вы могли допустить такое?

Впрочем, пошли они ко всем чертям собачьим!

Вместе с ее дедушкой Тобиасом! До чего же она ненавидела этого мрачного типа, преследовавшего ее как тень на протяжении всего детства. Сколько раз этот сумасшедший хватал ее за руку и шипел, словно змея: «Ведьма! А вот и ведьмина метка. Взгляни на нее». При этом он тыкал в ее крошечный шестой пальчик. Она никогда ничего не отвечала, а просто молча его ненавидела. За всю жизнь она не сказала ему ни единого слова.

Однако дом уже давно начал рушиться, и это было гораздо важнее ее лютой ненависти к человеку, который его построил. Возможно, строительство этого дома было единственной заслугой Тобиаса Мэйфейра. Их чудесная плантация Фонтевро, как ей сказали, погибла в топях. По крайней мере, она всегда получала такой ответ на свою просьбу отвезти ее туда. «Тот старый дом? — говорили ей. — Да его Байю [25] затопила!» Хотя не исключено, что ей намеренно лгали. Может, если ей удастся доковылять до Фонтевро, она собственными глазами увидит, что их дом до сих пор стоит на прежнем месте.

Но это уже было явно из области грез. Меж тем перекресток Амелия-стрит с бульваром, величественный и красивый, находился совсем рядом. Нужно было что-то предпринять…

Не важно, есть перила или нет, с такой помощницей, как трость, одолеть ступеньки не составит большого труда особенно сейчас, когда она стала хорошо видеть. Итак, бабушка Эвелин спустилась вниз и, пройдя по дорожке, открыла металлическую калитку. Подумать только! За столько лет она впервые вышла за пределы дома!

Бросив взгляд на видневшиеся вдали машины, Эвелин, не останавливаясь, пересекла сначала ту сторону улицы, что располагалась ближе к озеру, а потом, немного передохнув, и ту, что находилась ближе к реке.

Эта часть улицы ей всегда была по душе. Она знала, что Патрик, как обычно, завтракает в ресторане на углу.

Миновав Амелия-стрит, затем еще одну небольшую улочку, носившую название Антонайн, Эвелин остановилась на углу и заглянула в окно ресторана. Бледный и худой до костлявости Патрик сидел, как всегда, за последним столом — пил пиво, ел яйца и читал газету. Он даже не заметил ее. Так он просидит до полудня, затем, возможно, ненадолго прогуляется в центр города, чтобы пропустить рюмку-другую в одном из своих любимых баров. Во второй половине дня, скорее всего, проснется Алисия. Позвонит Патрику в бар и набросится на него с криком, требуя, чтобы он шел домой.

Итак, Патрик сидел в ресторане и не видел Эвелин. Разве могло ему прийти в голову, что она решится без посторонней помощи выйти из дому?

И все-таки здорово, что она это сделала! Это было именно то, чего ей не хватало. Никем не замеченная, она продолжала идти по улице, пока не оказалась в центре города.

До чего хороши были черноствольные дубы и низкая трава в парке! После Марди-Гра осталось много неубранного мусора. Он валялся в сточных канавах и вокруг специальных контейнеров, которых всегда не хватало, чтобы справиться с таким количеством отходов.

Эвелин шла дальше. Когда она приблизилась к обветшалым, выкрашенным в грязно-коричневый цвет передвижным туалетам, которые привезли сюда на время Марди-Гра, в нос ей ударил мерзкий запах экскрементов. Но она не остановилась и не повернула назад, а двигалась дальше и дальше по Луизиана- авеню. Куда бы она ни бросила взгляд, повсюду был мусор. Даже на деревьях висели пластиковые бусы. Очевидно, кто-то забросил их туда во время гулянья, а теперь они отливали бликами на солнце.

Она остановилась на перекрестке, ожидая, когда переключится сигнал светофора. Рядом с ней стояла прилично одетая темнокожая дама.

— Доброе утро, Патрисия, — поприветствовала ее Эвелин. Та в недоумении уставилась на нее из-под своей черной соломенной шляпки.

— Неужели это вы, мисс Эвелин? Но что вы тут делаете?

— Направляюсь в Садовый квартал. Со мной все будет хорошо, Патрисия. У меня есть трость. Хотелось бы еще надеть шляпу и перчатки, но их у меня в гардеробе, к сожалению, не нашлось.

— Какая досада, мисс Эвелин! — воскликнула пожилая дама мягким, бархатистым голосом.

Патрисия была премилой старушенцией, которая почти никогда не разлучалась со своим внуком — его темная кожа могла бы с возрастом посветлеть, но, очевидно, этого не произошло, по крайней мере пока.

— О, за меня не переживайте, — сказала Эвелин. — Где-то здесь, в Садовом квартале, находится моя внучатая племянница. Мне надо отдать ей виктролу.

Внезапно Эвелин поняла, что ее приятельница ни сном ни духом не ведает о таких вещах, как виктрола, и сразу же осеклась. Патрисия частенько останавливалась у ворот дома Эвелин, чтобы