устраивают в этой долине, такое случается сплошь да рядом. Маленькие существа рассчитывают вывести племя гигантов, могучее и многочисленное. И уверены: племя это с легкостью вытеснит обычных людей, сотрет их с лица земли.

— Господь не допустит этого, — произнес я спокойным и уверенным тоном. — Никогда не допустит.

— Но маленький народ, живущий в долине, не откажется от такой возможности! — воскликнул голландец. — Я вижу, ты так и не понял, как велика нависшая над тобой угроза. На протяжении многих веков они выжидали, когда же появится Талтос, когда обстоятельства сложатся благоприятнейшим для них образом. И вот наконец им повезло. И сейчас они непременно соединят Талтосов мужского и женского пола, дабы получить потомство. Но это потомство необходимо им лишь для совершения жестоких и бессмысленных ритуалов.

— Ты прав, я не понимаю тебя. Твои слова для меня пустой звук. Но мне и нет нужды тебя понимать. Я вовсе не Талтос, о котором ты все время твердишь.

— В Обители нашего ордена в Амстердаме хранятся тысячи книг, из которых ты узнаешь, кто ты есть и каковы твои возможности. Тебе предстоит постичь еще много удивительного и невероятного. Ожидая, пока ты придешь в этот мир, мы собрали массу сведений. И если ты обладаешь хотя бы зачатками разума, ты пойдешь со мной.

— Но кто ты сам? — спросил я, пристально глядя на него. — Алхимик, вознамерившийся вывести чудовищного гомункулуса?

Тут сестра моя уронила голову на сложенные на столе руки и горько разрыдалась.

— В детстве я слышала множество страшных легенд, — пробормотала она, тонкими, изящными пальцами смахивая слезы. — Я молилась о том, чтобы Талтос никогда не пришел. Я дала обет безбрачия, поклявшись, что ни один мужчина никогда не прикоснется ко мне. Больше всего я боялась, что произведу на свет подобное существо. А если бы такое несчастье, упаси Боже, произошло, я задушила бы новорожденное чудовище, прежде чем позволить ему припасть к моей груди, дабы напиться ведьминского молока. Но твоя мать, брат, поступила иначе. Она не стала тебя убивать. Ты вдоволь насосался ее молока и вырос высоким и сильным. Тебя отослали в безопасное место, где ничто тебе не угрожало. А теперь ты явился сюда, намереваясь исполнить самые кошмарные пророчества. О, как ты слеп в своей самонадеянности! Может быть, именно сейчас ведьмы разносят по всей округе весть о твоем прибытии. Вскоре маленькие существа, эти злобные мстительные твари, узнают, что ты уже здесь. Со всех сторон долина окружена протестантами. Они выжидают лишь подходящего момента, чтобы напасть на нас, выжидают, когда искра разожжет пламя.

— Все это ложь, сестра, — горячо возразил я. — И ложь эта не помешает мне принести людям Свет Христа, который загорится этой ночью. Вы оба слышали церковный колокол. Наступает время служить мессу. Я должен исполнить свои обязанности служителя Господа. Сестра, твоя душа — вместилище самых темных языческих суеверий. Не приближайся к алтарю в эту святую ночь. Я не позволю тебе вкусить Тела Христова.

Я поднялся, чтобы уйти. Голландец схватил меня за плечо, пытаясь удержать, но я резко сбросил его руку.

— Я служитель Бога и верный последователь святого Франциска Ассизского, — изрек я. — Я явился в эту долину, дабы отслужить здесь Рождественскую мессу, и вы напрасно чините мне препятствия. Все ваши усилия тщетны, ибо я — Эшлер и место мое по правую руку от Господа.

Сказав это, я устремился в собор. Едва я переступил порог храма, тысячи людей, ожидавших начала праздничной службы, разразились приветственными криками. Голова у меня шла кругом. Однако все бессвязные угрозы, обещания и подозрения, которые мне только что пришлось выслушать, я считал искушениями дьявола.

Воздевая руки для благословения, я прошел через расступившуюся передо мной толпу. In Nomine Patris, et filii, et spiritus sancti, amen [42]. Ко мне подошли красивая молодая девушка, которой во время сегодняшней мистерии предстояло исполнить роль Девы Марии, и румяный юноша — ему выпала честь изображать святого Иосифа. Голову Марии покрывала белая вуаль, а Иосиф еще не имел собственной бороды и потому привязал бороду из пакли. На руки мне опустили прелестного пухленького младенца всего нескольких дней от роду.

Среди верующих я заметил людей, наряженных в звериные шкуры. В руках у них тоже горели свечи. Свечей было такое множество, что, казалось, сияние их залило всю долину. В городе свечи горели на каждой улице, в каждом окне. И скоро Свет Христов должен был спуститься в храм, где все мы пребывали в трепетном ожидании!

На какую-то долю секунды перед моими глазами вновь мелькнул один из крошечных уродцев — горбатый, с ног до головы закутанный в шерсть и мех. Однако ничего чудовищного в нем не было. Скорее, это жалкое существо напоминало карлика, подобного тем, что часто встречаются на улицах Флоренции. По крайней мере, я внушил себе, что это именно так. В том, что люди старались держаться от маленького горбуна подальше и испуганно отворачивались, когда он проходил мимо, не было ничего удивительного. В своем невежестве эти простые крестьяне и ремесленники боялись всего необычного, и их нельзя было упрекать за это.

Церковный колокол начал отсчитывать двенадцать ударов. Наступил великий момент. Христос вновь явился в мир. В церковь вошли волынщики в клетчатых шотландских юбках. Вбежали маленькие дети, в своих белых платьицах подобные ангелам. Толпа становилась все гуще. Казалось, все жители города, богатые и бедные, одетые в лохмотья и нарядные, собрались в эту ночь в церкви.

Голоса молящихся слились в единый ликующий хор, повторявший: «Христос родился! Христос родился!» До слуха моего вновь донеслись переливы флейты, дробь барабанов и тамбуринов. Как всегда, ритм захватил мои чувства. Перед глазами у меня все расплывалось, однако я сделал несколько шагов вперед, неотрывно глядя на алтарь и на ясли, устроенные справа от него, перед мраморными перилами. Ребенок, которого я держал на руках, громко закричал, словно тоже хотел сообщить всему миру благую весть, и забил своими хорошенькими пухлыми ножками.

Взглянув на младенца, я вспомнил, что никогда не был таким, как он. Никогда не был подобным чудом. Я по-прежнему не знал, кто я. Какие-то древние предания, забытые языческие культы окутывали тайну моего рождения. Но сейчас все это не имело значения. Несомненно, Отец Небесный в эту минуту смотрел на меня! И, конечно же, он знал, как велика моя любовь к нему и к людям, собравшимся в его храме, к Младенцу Иисусу, рожденному в Вифлееме, и ко всякому, кто произносит его святое имя. Бесспорно, святой Франциск тоже смотрел на меня, своего верного последователя, и сердце его преисполнялось радости.

Наконец я достиг яслей, благоговейно преклонил колени и опустил младенца на сено, покрытое льняной пеленкой. Бедный маленький Христос! Он горько заплакал, желая, чтобы его вновь взяли на руки. Слезы заструились по моим щекам — слезы умиления перед совершенством этого крошечного тельца, перед сиянием чудных голубых глаз и звучанием детского голоса.

Я отступил назад. Дева Мария опустилась перед яслями на колени. По правую руку от нее то же сделал юный святой Иосиф. Вошли пастухи — самые настоящие пастухи из окрестных деревень, с живыми баранами на плечах. В церковь ввели корову и вола. Пение становилось все более громким и сладкозвучным, трели флейт и раскаты барабанов гармонично сливались с человеческими голосами. В упоении я тихонько покачивался из стороны в сторону. Взор мой застилали слезы. Охваченный сладкой печалью, я вдруг осознал, что, полностью отдавшись во власть музыки, еще ни разу не взглянул на изображение святого Эшлера. Проходя через центральный неф, я забыл посмотреть на витражное окно. Впрочем, это не столь важно, сказал я себе. В конце концов, это всего лишь витраж, кусочки цветного стекла.

А мне предстояло сотворить живого Христа. Алтарные служки замерли в ожидании. Я подошел к ступеням алтаря и произнес латинские слова, исполненные великого смысла.

Я взошел на алтарь Господа.

И когда колокол зазвенел, давая знать, что святая минута настала, вино и хлеб превратились в Тело и Кровь Господню. Золотая чаша сияла в моих руках. Я вкусил Тела Господня. Я вкусил Крови его.

Когда я повернулся, дабы даровать верующим Святое причастие, все собравшиеся в церкви — молодые и старые, крепкие и хилые — устремились ко мне сплошным потоком. Каждый жаждал скорее приобщиться