Пыльным бесом называют мелкий, даже, можно сказать, карликовый смерч высотой в два-три человеческих роста, который в августе месяце взметает вверх тучи пыли или солому с полей. Обычно пыльный бес появляется с приходом гроз. Лохматый желтый столб, шатаясь и зловеще поблескивая, движется вперед, опережает гром, возвещает сверкание молнии. Он с бешеной скоростью вращается над бороздами пашни, втягивая в себя комья земли, или над речными берегами, всасывая песок, или вдоль тропинок, заглатывая былинки и цветки чертополоха; чаще всего пыльный бес испускает дух в лесных зарослях.

Или же разбивается о водную гладь.

Бывает так, что ночь не вовсе уходит из дней, которые мы проживаем. И тогда тела наши встречают наступившее утро запоздалыми реакциями. На лицах лежит печать минувшей ночи. Вот уже и полдень наступил, а мы еще не отделались от ночного кошмара. И даже вставляя ключ в замочную скважину входной двери после долгого рабочего дня, мы все еще с дрожью вспоминаем тех, кто привиделся нам во сне, а главное, то, что они нам сказали. И тщетно мы трем глаза, тщетно освежаем холодной водой щеки и лоб, — ночь упорно оставляет после себя смутные образы, мерцающие потусторонним светом, который не имеет ничего общего с астральным.

Образы — порождения снов — чем-то напоминают камешки в воде, которые поблескивают в прохладных струях, вьющихся между листьями мяты. Их яркая красота заставляет вас нагнуться. Трудно избежать соблазна встать на колени в душистом благоухании зубчатых пушистых листиков мяты, истоптанных ногами тех, кто проходит над Йонной. Вы засучиваете рукав выше локтя. И погружаете в воду руку, чувствуя, как она вздрагивает от холода.

Побелевшие оледенелые пальцы неловко сгребают камешки со дна текучей прозрачности; извлекают их на свет божий; вода сбегает с них каплями; на воздухе они вмиг темнеют, и мы разочарованно отводим глаза; я говорю о самых значительных событиях нашей жизни; их прелесть быстро меркнет; нам уже непонятно, что же хотели поведать эти камешки, еще минуту назад дразнившие наше воображение; непонятно даже, что заставило нас без колебания опуститься на колени.

Там были страшные глаза. Там были шелковые платья с роскошными декольте. И мужские члены, и женские чрева, и разорванные партитуры, и старозаветная мебель, и желтый, как воск, президент, и заострившийся нос, и два друга.

Блеклые камешки… Всего лишь блеклые камешки…

Маточными геммами назывались маленькие двусторонние амулеты из гематита — красного железняка, — которые женщины античных времен в Египте, Афинах, Риме, Константинополе носили на себе вплоть до самых родов. На лицевой стороне была вырезана фигурка беременной женщины в родильном кресле, украшенном двумя бараньими головами. Ее чрево между раздвинутыми ляжками имело вид пузыря, замкнутого на ключ. Повитуха держала в руке массивную палку. На оборотной стороне было написано греческими буквами имя — Ororiouth. Греческое слово «гематит» буквально переводится как «кровавый камень». Погруженный в воду, маленький продолговатый окатыш становится багрово-красным, точно кровь, текущая из раны.

Вот точное определение прошлого: это все, что проходит через ворота, ведущие вниз, во тьму.

Один лишь Гор[10] поворачивает ключ рождения или пробуждения.

И это не память, а сновидение являет собою биологическое зеркало, в котором отражаются мертвые.

Греки зовут «демоном» этого соглядатая, затаившегося на дне реликвария в каждом из нас.

Мальчик Гарпократ[11], стоящий у дверей комнаты беременной женщины, прижимает палец к губам, а в другой руке держит ключ разрешения от бремени; он не дает раскрыться круглому вместилищу отцовской спермы, которое должно хранить ее в себе десять лунных месяцев. Он оберегает непрерывные метаморфозы фетишей. Некто вроде бога с пальцем, прижатым к устам, призывающим к молчанию, или бога с пальцем у губ, которые что-то безмолвно произносят, по всей видимости, следит за нашей мозговой пещерой. Он проясняет воспоминания, которые мы храним об ушедших, непрестанно бередя свои сердца болью потери. Ибо мы приукрашиваем их речи безмолвием, в котором вызревают эти почти божественные призраки слов, изреченных устами их мертвых хозяев. И никто из числа живых не осмелится опровергать наши измышления. Эти картины или композиции со временем становятся все более убедительными, их автор — все более походит на сказочника, обращаясь то в осла, то в ужа, то в фаллическую птицу, то в бабочку или в мотылька, то в мяту или в чертополох, а его рассказы постепенно наполняются все более чудесным содержанием. Волшебные, упоительные сцены, где царит один-единственный живописатель. Этот живописатель — не что иное, как образ, которого всегда будет не хватать в глубине тела. Тоненький стерженек-пенис, более древний, чем даже красная гемма-талисман. Ибо как раз оттого, что род людской отмечен двумя разными половыми признаками, мы и вырезаем изображения на двух сторонах камня, сочиняем диптихи, проводим параллельные линии, выстраиваем диалоги. Противоположности эти, которые служат неисчерпаемым источником рождения новых знаков речи по мере того, как они обретают плоть и водворяются в наших душах, окончательно подпадают под власть своих образцов. И все более отдаляются от хаоса, который разрушают тем, что приводят в порядок.

Это величественные скорбные образы заставляют нас приглушать горестные стоны.

Мы отвергаем грубую реальность плоти.

Мы обходим молчанием правду.

Мы проникаемся любовью к этим образам лишь после того, как полностью перекроим их на свой лад и забудем, какими они были в действительности.

И тогда уже мы сами уподобляемся божку с пальцем, прижатым к сомкнутым устам, чтобы никто больше не напоминал нам о нашем обмане.

24 августа 410 года Рим был захвачен армией готов. И разграблен в два дня. На третий день город сожгли. Христиане Рима, собравшись вместе, горько сетовали на то, что могилы апостолов не спасли их от бедствий. Тогда-то Августин[12] и задумал свой «Град Божий», дабы противопоставить образ истинно нерушимого и вечного города воспоминанию об имперском Риме, превращенном в черные дымящиеся развалины. Отныне главную империю мира предстояло делить меж собою двум столицам. Одна — видимая, величайшая — была разбита, разгромлена, сожжена дотла, и ей в удел остались только память о прошлом да старческое угасание. Другая — невидимая — сулила спасение, питала чаяния, обещала все блага на свете и вечную молодость; именно ей суждено было предстать перед Господом в день Страшного суда. Поначалу Августин собирался озаглавить задуманный труд иначе — «Два города». Эту мысль внушили ему слова, написанные некогда Тихонием Африканским[13]: «Есть два царства и два царя — Христос и Диавол. Первому угоден наш мир, второй же избегает его. У одного столица зовется Иерусалим, у другого — Вавилон». Однако в конечном счете Августин отказался от этого названия, объяснив это тем, что следует дать книге имя лишь лучшего из городов, ибо только ему предстоит сделаться столицею мира. Первые три тома появились в 413 году. Четвертый и пятый — в 415-м. Шестой — в 417-м. Так я одним махом совершил путешествие по обоим царствам Августина. Время до рождения и время после рождения — вот каковы были двери, ведущие туда. Единственный в своем роде эксперимент, чья метаморфоза особенно явственно выделялась на фоне смерти. Смерти, которой я упрямо отказывал в праве на место в онтологическом мире. Я не хотел признавать существования трех царств. Только два царства — подобно тем двум городам начала Средневековья — могли блуждать в пространстве, где одно из них должно было стать концом другого, обратив землю в фантом мира. Ибо, согласно Августину, Божий Град блуждает в сущем. А сущее двояко: век и вечность, прошлое и былое, плод и древесный сок. И так же, как я не находил сущего в смерти, так не пытался искать Бога — во всем, что меня