Называя одиночество «молитвой», а эту молитву — «чтением», я имею в виду высшую степень поляризации.

Именно это явление греческие мистики определили как экстаз.

Греческое слово «мистический» означает просто «безмолвный».

Греческое слово «экстаз» означает просто «выход».

В самом начале транс поднимает вас на ноги и заставляет кружиться в бешеном танце.

Два отрезка времени неожиданно взаимно притягиваются, но экстаз никогда не усматривается в предшествующих мгновениях. То же самое происходит с желанием, которое не усматривается в оргазме, ибо наслаждение уничтожает его, стирая воспоминание о предшествующем стремлении к оргазму. Так мечтатель не видит себя мечтающим. Так душа читающего не видит своего тела в процессе чтения, но видит его вовлеченным в перипетии, странствия и плаванья иного мира, о которых повествует книга. В состоянии экстаза поляризация обостряется до степени превращения в ось с вертикальной ориентацией времени, с его вздыманием (две позиции мужского члена служат основанием для двоякого толкования времени). И тогда экстаз оказывается на границе инстаза; время, будучи необратимым, не переносит реверсии; Орфей не может обернуться, не обрекая себя на смерть в этой простой ретроверсии; время не может потечь вспять; ныряльщик не может взлететь обратно на вершину скалы, с которой прыгнул в море. Время разбилось бы в такой внезапной реверсивности. Поэтому скорбь по умершим приводит в такое смятение живых. Собственно говоря, безумное желание как раз и выливается в это головокружительное смятение, когда каждый из полюсов сталкивается с невозможной, бессмысленной альтернативой «вперед-назад», мечется между двумя разнополыми душами, между двумя направлениями, не зная, какой избрать путь. Стрела, летящая вперед, а потом назад, стала впоследствии бумерангом. В японском кудо[40] настоящее непрерывно подпитывается из неистощимого источника прошлого. С начала сотворения мира волны времени вздымаются все выше, становятся все более мощными, все более высокими, белокипенными, грозными. Физики утверждают, что черные дыры в процессе концентрации в ночном небе иногда сворачивают пространство в кольцо, в сгусток мрака, который рассеивается во времени. В данном случае физики описывают, сами того не подозревая, ротацию, характерную для нервных депрессий, порожденных у детей сознанием невозможности возвращения к изначальному состоянию, то есть утратой внутриутробной жизни, — вот отчего выросшие мужчины при ссорах с женой сравнивают ее со своей матерью, которая носила их в чреве, когда они еще не владели речью.

Глава XXVI

Внезапная смерть

Великолепное благозвучно-плавное слово «самоубийство» возникло в самой середине века барокко. До той поры французские юристы, так же как и священники на своей латыни, пользовались перифразами. Говорили о «добровольной» смерти, о «внезапной» смерти. Религия и суеверие никоим образом не желали, чтобы этот уход из жизни получил общепринятое наименование. Отказывая ему в праве на место в узаконенной лексике, они, вероятно, надеялись таким образом сослать этот грех куда-нибудь подальше от реальности. Но как назвать поступок Ланселота, который, посчитав Геньевру умершей, привязал веревку к луке своего седла? Как назвать поступок Роланда в каменной западне Ронсеваль-ского ущелья, когда он отказался бежать или сдаться врагу? В конце концов, теологи Римской церкви создали термин для «убийства одного лица в отсутствие другого», образовав его из двух латинских слов — sui и caedes. Буквальный смысл этого гибрида — убийство себя. В 1652 году Карамуэль назвал «De suicidio» («О самоубийстве») одну из глав своей «Theologia moralis fundamentalis»[41]. Это слово поначалу распространилось в Англии, затем во Франции и Италии, а позже — в Испании.

Глава XXVII

De suicidio

Мартин Хайдеггер[42] написал так же сжато, как Фокион[43]: «Никому не дано отнять у другого его смерть. Можно отнять у человека жизнь, но нельзя забрать в смерти того, кого убивают, его смерть». Фраза Хайдеггера определяет смерть двояко: как возможность (possibilitas) и как похищение (raptus). Она постижима лишь в том случае, если принять за аксиому, что человек изначально создан жертвой странного похищения смертью.

Схолия I. Похищение «непостижимой смертью» зовется временем. Как ни парадоксально, то, что люди называют смертью, весьма напоминает охоту и убийство добычи.

Схолия II. Похищение, которое можно назвать possibilitas, внушает человеку мысль о самоубийстве. Самоубийство означает убийство, свершенное над самим собой. А что означает убийство, направленное на себя — sui-caedes — убийца себя? Это означает, что никто не может украсть «возможность» самоубийства у другого человека.

Вывод: Любой человек, дерзнувший осудить смерть, на которую другой обрек себя, — ничтожество.

* * *

Смерть — это не только антипод рождения, ибо рождение не совпадает у людей с жизнью. Смерть — это первозданная неизбежность. Ни одно человеческое существо того или другого пола не может не думать о своем зачатии, о своей сексуальной жизни, а затем об уходе из нее, не думать о своей принадлежности к одному из двух в принципе возможных полов и, наконец, о неминуемой смерти — от старости, от чужой руки или от своей собственной, с сохранением неизбывной принадлежности своему полу. Смерть не есть время, которое очерчивает границы бытия, являет собой источник бытия или небытие тех, кто был. Смерть — это время, которое зиждется на постулате «однажды придется умереть», и потому оно проходит в сексуальном наслаждении, ибо воспроизведение новых живых подразумевает смерть прежних живущих. Это время, которое я бессилен поместить во времени, ибо оно вздымается в желании. «Никому не ведом час» — таков девиз наслаждения, венчающего желание. С одной стороны, слова «жил-был однажды» возникли из неактуальной ситуации, где нарушена синхронность событий, где появление существа и зачатие существа не совпадают по времени (актуальность вытекает из одного только рождения). С другой стороны, эту фразу «жил-был однажды» уравновешивает формула — «и однажды умрет». Эта временная данность с обоими ее составляющими — сексуальным и смертным — абсолютна. Зародыш, новорожденный младенец, аутист, подросток, несчастный, скорбящий, страдающий, старик — все они ходят под этим дамокловым мечом: «однажды я умру». Впрочем, именно эта перспектива и дает им представление о смерти-под-держке, о смерти-небытии как о спасительном прибежище.

* * *

Аргумент Эпикура[44], а затем Лукреция[45], согласно которому смерти нет, — обыкновенный софизм. Этот аргумент представляет три формы. Когда смерть есть, нас больше нет, чтобы принять ее. Никто из нас не способен увидеть смерть в себе. Но этот аргумент не выдерживает критики, если вспомнить о самоубийстве. О самоубийстве вообще и о самоубийстве в частности, к которому прибег сам Лукреций, когда устал от жизни. Перспектива смерти никогда не бывает для нас «полностью незнакомой», поскольку она — смерть — всегда к нашим услугам, в виде внезапного прихода. Будущее никогда не бывает полностью непредсказуемым, ибо содержит в себе смерть как возможность. Третий и последний аргумент: небытие никогда не бывает незнакомо душе человека в полной мере, ибо оно предшествует нашему рождению. Для того чтобы сознательно встать на путь самоубийства, необходимо, чтобы те, кто склонен к данному способу

Вы читаете Ладья Харона
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату