И терпеть не могу старых людей или, по крайней мере, тех из них, что весь свой век живут со смертью за плечами.
Улица Патрициев.
В Септы[61].
Крапчатая мурренская ваза.
Керамические чашки из сагунтской глины.
Жертвоприношение вороны.
Двадцать локтевых подушек.
Восемь занавесей для двухколесных экипажей.
Ненавижу запах, идущий от пурпура.
На склоне Яникульского холма, на обширном, во много арпанов, участке (приданом моей матери), возвели, по приказу Спурия, маленькую виллу. С южной стороны на склон широкими террасами поднимается большой парк; его деревья недоступны сырым утренним туманам. Со стороны портика виден Рим; можно даже разглядеть окрестности Альбалонги и Тускула, древние Фидены, Рубры, священную рощу Анны Перенны. Ясно различаются фигурки торговцев, цвета их платья и повозок на Фламиниевой и Соляной дорогах. Только вот не слышно ничего — ни скрипа окованных железом колес, ни голосов возниц, ни песен лодочников. Зато видны баржи, идущие вниз по Тибру. И все эти существа и предметы выглядят столь же далекими и немыми, какими покажутся несколько часов спустя звезды на небе, если поднять голову.
Я насчитала шесть ненавистных мне запахов. Первый — тот, что издает тростник в пересохшем болоте.
Второй — запах молока, которое младенец срыгнул на тунику матери.
Третий — идущий из гнезда гадюки.
Четвертый — от козла, покрывающего козу.
Пятый — тот, что свойствен очень дряхлым старикам или старухам, прими они хоть семь ванн подряд.
Шестой — от пряжи, дважды погруженной в лохань с пурпуровой краской.
Он сжимает в ладонях мою голову. И от ладоней его исходит запах Транстибра[62].
Вонь серных источников.
И запах притирания, замешенного на сусле сабинского вина.
Спурий напился и стал, заикаясь, припоминать Габбу, которую любил сорок зим назад. Габба уже тридцать лет как мертва. Это случилось еще до моего знакомства с Аконией Фабией Паулиной, в тот год, когда Веттий Агорий Претекстат был префектом Города, а Флавий Афраний Сиагрий — консулом. Мужчина, восхваляющий женщину, которую некогда любил и которая ныне лежит в могиле, становится неприятен до отвращения. Испытываешь ревность к телу, давно истлевшему в земле, к мысли, давно поглощенной небытием. И чувствуешь себя глупой и несправедливой.
Двадцать четыре мешочка золота.
Двести сорок семь квадрантов[63].
Тростник с Тахо, для перьев.
Мне не нравится заниматься любовью во время первой сиесты.
Из ноздрей Тронко, пса Спатале, вечно свисают две тонкие сопельки.
— У мужчин имеется нечто похожее, и от этого у них зудит на кончике, — сказала со смехом Ликорис.
— Мне думается, сами они называют это желанием, — сухо заметила Марцелла.
— Подобное определение более чем любопытно, — мрачно откликнулась Плекуза.
— Явления самого общего порядка редко бывают самыми убедительными, — меланхолично провозгласил Савфей.
— Например, смерть, — медленно сказала Ликорис.
— Например, римская латынь, — с трудом выговорил Спурий.
— Например, пупок, — вставил К. Басс, — по крайней мере, то, что эта впадинка может рассказать о человеке.
— Например, мужчины, включая императора, который теперь в Милане, — отважно заявила Плекуза.
— Например, пара ушей, — ответила Марцелла.
— Из этого списка я исключаю поглощение пищи, — сказала Ликорис.
И я кивнула, соглашаясь со словами Ликорис.
А вот мнение М. Поллиона: «Улитки, когда им нужна жидкость, а небеса скупятся на нее, не отправляются на форум, не заползают во чрево супруг консулов, но стараются прожить влагою собственных тел».
Плекуза красится чрезмерно ярко и густо.
