Ее память, не очень долговременная, становилась необычайно цепкой в конкретные моменты.

Простой пример: стоило ей выпить вина, как она все забывала.

И по вечерам все забывала.

Но когда она исполняла, когда записывала музыку, она переставала пить. Ставила с ног на голову обычное расписание. С приходом ночи оставалась в своей комнате. Читала партитуры. Все равно какие – оркестровые произведения, квартеты, трио, сочинения для органа, Lieder. [20] Мгновенно запоминала их. Откладывала в сторону.

Сидя с открытыми глазами перед голой стеной (или стеной, с которой она убирала картины, снимки, литографии) гостиничного номера или артистической уборной, она созерцала невидимую панораму в пустоте.

Потом, все такая же собранная, очень прямая, осторожной походкой – чтобы не спугнуть свое видение, – выходила в концертный зал или в студию, шла к инструментам.

Она записывала свои сочинения на двух роялях «Steinway», совершенно разных – день и ночь! – но с прекрасным, очень глубоким звуком, с очень глубокими клавишами.

Садилась, поднимала руки, долго выжидала в тишине. И внезапно начинала играть.

Вся работа по концентрации творилась за сценой. Техники уже были готовы, ждали. Она входила в студию. И всегда делала запись с первого раза.

В Сиднее она ночевала в квартире Уоррена. Она объясняла Уоррену:

– Похоже, что сон диктует поведение тела самому древнему из наших трех мозговых центров. Ночью правая рука теряет свою виртуозность. А левая, наоборот, становится необычайно ловкой. Пианисту – если он композитор – выгоднее всего записываться в те часы, когда людям полагается спать. Его левая рука сможет творить настоящие чудеса. И в то же время пальцы обычно доминирующей правой утрачивают все свое мастерство.

В другой раз она сказала японскому журналисту, бравшему у нее интервью:

– Художник Клее[21] заставлял себя писать в дневное время левой рукой – специально, чтобы его живопись выглядела по-детски неловкой, неожиданной. Вот и я играю в то время, когда царит моя левая рука. В такие часы партитура – всего лишь сон, греза; она мелькает передо мной, следуя ритму, который я бессильна обуздать.

Перед каждым концертом ей приходилось обрекать себя на аскезу, которая мало-помалу делала ее жизнь невыносимой. Тогда она стала подвергать себя этой аскезе лишь на время звукозаписей, которые планировала таким образом, чтобы впрягаться в работу не чаще одного раза в два года. Перед этим, в течение многих месяцев, она отказывалась от любых вечерних приглашений. Ложилась спать ровно в десять часов, вставала ровно в четыре утра, не позволяла себе прикорнуть среди дня. Таким способом она, по ее выражению, «эмансипировала левую руку».

Уоррен сказал ей:

– Наши аборигены называют это так: войти в Реку Сна.

Она достала ключ. Прошла в студию звукозаписи. Зал был пуст. В нем пахло табачным дымом. Выключатели у двери не работали. Вероятно, уходя, техники отключили счетчик. Тогда она стала осторожно пробираться в темноте среди проводов, кабелей, трансформаторов, валявшихся на полу. В глубине помещения, на эстраде, у ножки второго рояля, отыскала свою сумку (или, вернее, большую черную клеенчатую торбу). Открыла ее. Вынула маленький предмет – «талисман Лены». Обыкновенный гладкий черный камешек. Она застегнула сумку, повесила ее на плечо, поднялась по лестнице. И уехала. С облегченной душой.

Прошло два года. Она вернулась на Искью, чтобы увидеться со старухой Амалией, которая прислала ей письмо. В нем она робко просила Анну приехать.

Амалия умерла буквально у нее на руках.

Тогда же Анна встретилась и с Филоссено.

Остановилась она в отеле Сан-Анджело, который находился в шести километрах от фермы Кава- Скура.

Она не поехала на другой конец острова, чтобы взглянуть на длинный дом, крытый плитками с голубым отливом, построенный некогда для двоюродной бабки ее подруги.

В октябре море стало сиреневым.

Когда оно стало сиреневым, все светские люди разлетелись кто куда.

В ноябре море потемнело до бурого цвета. Волны вздымались все выше. Виллы на берегу опустели. Густой туман накрыл скалистый гребень горы, да и весь остальной остров. В лощине над крышами домов курились дымки каминов; туман съедал их тоже. Настал черед уезжать и Армандо. Следом за ним отбыл Жовьяль Сениль. И княгиня Кропоткин.

Остались крестьянки, моряки и фрукты.

Она съездила в Неаполь, чтобы послушать оперу Глюка «Парис и Елена».

– Ah, che leggo! – мелодия этой арии неумолчно звучала в ней.

Она стояла на лестнице театра Сан-Карло, в ночной темноте.

Закурив сигарету, она хотела бросить наземь спичку. Но не решилась.

Зажала спичку в руке, между мизинцем и безымянным пальцем. А сигарету – между большим и указательным.

Музыкант с моложавым лицом (хотя он давно успел облысеть) спускался по той же лестнице оперного театра.

Он взглянул на Анну Хидден, которая, стоя на ступеньке под фонарем, вертела спичку и сигарету такими движениями пальцев, словно они бегали по клавиатуре.

Он подошел к ней.

– Я все-таки осмелюсь поприветствовать мою фею.

– Это вы, мой спаситель!

И они обнялись.

– Значит, ты вернулась на остров?

– Да, я на острове, – ответила Анна.

– Ты встречалась с Леонардом?

– Он не знает, что я здесь.

И вдруг Анна Хидден, схватив за руку Шарля, спросила с дрожью в голосе:

– Где она живет? Ты с ней видишься?

– Жюльетта уехала в Монреаль. Больше я о ней ничего не знаю, – сказал он.

Она молча сжала его плечо и ушла.

Он так растерялся, что даже не предложил подвезти ее. Просто стоял и смотрел ей вслед. С годами она не стала разговорчивей.

Потом он отправился искать свою машину в переулках.

– Душ больше не работает!

Жорж стоял перед ней голый, прикрыв член полотенцем. Вид у него был потерянный. Он с надеждой глядел на Анну. Глядел так, словно она была самым лучшим слесарем в мире.

– Душ больше не работает, – повторил он совсем тихо.

– Но зато в кухне есть кувшины, – сказала она.

И добавила:

– А в саду шланг для поливки.

– Да, с ним все будет быстрее.

Она поливала его из шланга, стараясь уменьшить напор воды до минимума, но он все равно громко стонал.

В конечном счете они полюбили друг друга. Полюбили не чувственной любовью, а глубоко, по-настоящему. Полюбили так, как могли бы любить двое шестилетних детей.

В глазах ребенка любить – значит охранять. Охранять сон другого, развеивать его страхи, осушать слезы, лечить от болезней, гладить, мыть, вытирать, одевать.

Любить, как любят дети, означает спасать от смерти.