Когда прошел первый шок, вызванный словами Карафы, Джанни понял, что никакое другое поручение не стал бы исполнять с такой готовностью. Казалось, будто вся предшествующая жизнь вела Джанни к этому моменту, словно стрелу, ищущую мишень. Тут ощущалась неизбежность предназначения. Грехи, совершенные его отцом, ошибочно проникнувшимся рвением к делу этой ведьмы, нанесли большой ущерб единой вере. Жан Ромбо уничтожил самую возможность борьбы в тот момент, когда протестантизм был еще неоперившимся птенцом. Он даже убил князя Церкви. И кому, как не его сыну, возместить ущерб, причиненный французским палачом? Шестипалая рука королевы Анны тяжким злом давит на всю его семью. И он, Джанни, освободит их из-под этого гнета. Только он может восстановить доброе имя Ромбо.

Переговоры кардинала с Томасом Лоули длились недолго: Карафа быстро прочел письмо, которое вручил ему англичанин. Спустя мгновение святой отец уже снова манил к себе Джанни.

— Брат Джанлукка. — Он назвал полное имя Джанни. — Брат Томас.

Двое названных молча кивнули друг другу. Кардинал продолжил:

— Имперский посол изложил нам то, что необходимо сделать. Нельзя допускать неудачи: прибытие останков в Лондон будет очень полезно для нашего дела. Вам не следует знать, почему именно. Просто знайте, что это так.

Они поклонились и стали ждать продолжения.

— Наш друг из Общества Иисуса, — оба услышали, с каким отвращением Карафа произнес эти слова, — имеет письма к имперской армии у Сиены, которые позволят вам быстро попасть в город. Оказавшись там, этот наш слуга постарается найти тех, кто поможет успешно завершить наши поиски.

— «Оказавшись там», ваше преосвященство? Значит, город пал?

Голос Томаса звучал мягко, глаза были неопределенно устремлены куда-то в лоб кардиналу, руки спокойно сложены перед ним. Такой манере держаться обучали всех иезуитов, особенно при общении со власть имущими.

Кардинал узнал эту манеру, и из его голоса исчезла всякая любезность.

— Сиена приняла условия сдачи семнадцатого апреля, вчера. Те, кто пожелают, могут выйти из города двадцать первого, со всеми воинскими отличиями. Это позволит вам успеть туда, чтобы войти в город с триумфом, вместе с победителями.

Кардинал сидел на самом краешке своего трона. Теперь он откинулся назад и провел рукой по глазам, внезапно представ по-настоящему старым.

— Теперь идите. У этого моего слуги есть деньги. Он Уже нанял верных людей и приготовил коней. Ступайте! И да пребудет с вами Бог, и да ведет Он вас во всем.

Бритоголовый едва дал им время произнести «Аминь» и увел их из комнаты для аудиенций. Другой прислужник, ко всеобщему огорчению, объявил, что на сегодня прием закончен.

Пока мимо них проталкивались разгневанные священники и придворные, Томас заговорил:

— Ну что ж, молодой человек, займемся нашим делом?

— Божьим делом, иезуит.

Томас только улыбнулся ядовитому ответу.

— Разумеется. Ad Majoram Dei Gloriam. Как и всегда. — Его голос звучал мягко, глаза неопределенно смотрели в лоб юноши. — Отправляемся в Сиену?

Это было царство умирающих и мертвых. Тех, кто рухнул в пропасть; тех, кто еще балансировал на самом ее краю. Они лежали вповалку прямо на полу, на грязных матрасах, пылающие в жару вперемешку с уже остывшими…

Это было царство голосов. Безымянные голоса молили об исцелении, о муже, ребенке, священнике, об исповеди, спасении, о простом прикосновении прохладного креста к горящему лбу. Однако священники редко приходили в Дом неизлечимых: в городе, стоящем на пороге смерти, было множество предлогов для того, чтобы находиться в каком-нибудь другом месте.

«Это — мое царство, — думала Анна Ромбо. — Целых три этажа, и верхний — самый страшный. Он дальше всех от улицы, от жизни, от надежды».

Стоя в дверях, она пыталась успокоить дыхание и принять волны вони, накатывающиеся на нее, — потому что они многократно усилятся, когда она пойдет через это помещение. Анна постаралась заранее взглядом наметить себе путь. Ей приходилось перешагивать через содрогающиеся руки и ноги простертых на полу людей. В дальнем конце комнаты были сложены трупы, поднимавшиеся до крыши. Они смиренно дожидались своего полета через дверь на задний двор. Тем, кто ближе всех находился к этой растущей куче, наверняка суждено присоединиться к ней.

Как только Анна Ромбо пошла через комнату, поднялся крик. Женская рука сомкнулась у нее на щиколотке, и Анна наклонилась, чтобы выслушать имена — святых, родителей, любовников. Она бережно разжала пальцы, каждый по очереди, находя доброе слово для каждого из них, выжала в воспаленный рот умирающей глоток воды из принесенных с собой мехов. Женщина захлебнулась и осела на пол, на мгновение затихнув.

И новые остановки, новый шепот, новые капли воды на распухший язык… Наконец Анна оказалась у дальней стены и встала спиной к горе мертвецов, обратив лицо к тем, в ком до сих пор теплилась жизнь, пусть даже еле-еле.

Он еще был здесь, еще дышал — тот, которого она всегда искала первым. Он попал в этот дом три недели назад. Сперва он находился внизу — там еще оставалась надежда, пусть небольшая. Но припарки, которые Анна Ромбо прикладывала к его язвам, не смогли вытянуть болезнь, и жар пожирал его изнутри. Рацион, отведенный живым мертвецам, — десятая часть того крошечного рациона, на котором существовали живые, — даже его вскоре забрали у него по приказу офицера-врача д'Амбуа. Анна понимала, почему нужны такие приоритеты. Но что-то тронуло ее в этом старике — может быть, сходство с дедушкой Авраамом, за смертью которого она тоже вынуждена была наблюдать. Девушка пыталась подкармливать умирающего остатками собственного рациона. Но он все равно поднимался с этажа на этаж, с каждым днем приближаясь к стене смерти. Вскоре Анна встала перед необходимостью отдавать эти жалкие крохи другим. И не в последнюю очередь — своей матери, которая находилась двумя этажами ниже и тоже была смертельно ранена. Единственное, что могла сейчас сделать Анна, — это позаботиться о том, чтобы старик, Джузеппе Толь-до, резчик икон, не отошел в иной мир в одиночестве.

Его дыхание превратилось в неглубокие хрипы. Перерыв между ними становился все дольше, и всякий раз, когда старик замолкал, Анна присматривалась к нему, проверяя, не умер ли он. Но потом раздавался новый хрип, новый вздох — и дыхание восстанавливалось. И все это время его веки трепетали, пытаясь подняться, как будто умирающий мог удержаться за этот мир простым взглядом. Но им так и не удавалось открыться достаточно широко.

Анна опустилась на колени в крошечном пространстве, остававшемся между стариком и другим едва дышащим телом, взяла его за руку, пальцами чуть смочила ему губы. Капли воды остались на губах: чтобы слизнуть их, потребовалось бы сделать слишком большое усилие.

— Все хорошо, Джузеппе. Я здесь. Анна здесь.

Дыхание снова прервалось. Наступила долгая-долгая пауза, а потом протянулся громкий хрип, после которого дыхание восстановилось снова. Веки еще отчаянней попытались приподняться, пальцы резчика икон сжали руку девушки. Внезапно глаза старика распахнулись и устремились наверх — сквозь потолок, за пределы этой комнаты, к его родным небесам. Анна перестала смотреть на бессильное стариковское тело и тотчас внутренним взором увидела его — не как беспомощного, умирающего человека, которого узнала за эти короткие, мучительные недели, но таким, каким он должен был быть: краснодеревщиком, гордым художником и мастером, мужем, отцом, дедом. Она увидела, как он выходит из ссохшейся кожуры, в которой обитал. Теперь они оба смотрели в одну точку — Джузеппе Тольдо и Анна Ромбо. Там появлялась дверь, окруженная пламенем, четкая, яркая даже на фоне василькового неба Тосканы.

И там, в том мире, куда они оба вошли, в мире, который они разделяли, Джузеппе Тольдо поклонился ей и улыбнулся. Уверенными шагами он прошел к порогу и там, в тот момент, когда дверь уже закрывалась за ним, повернулся обратно. В искрах света что-то выпало из его руки и полетело к Анне. Она поймала это нечто, но не стала рассматривать, предпочитая любоваться пламенными вратами, которые ярко пылали в небе, словно силуэт солнца, заходящего за гору. И вот ворота исчезли — и глаза Анны открылись. Девушка