недоброжелателей отзывались о Мэйфейрах как о «буйно помешанных ирландцах». А немецкий священник из церкви Святого Альфонса однажды сказал, что Мэйфейры пребывают «в постоянной кельтской мгле». Кое-кто из соседей и друзей называл сына Мэри-Бет, Лайонела, «сумасшедшим ирландским пьяницей», а за его отцом Дэниелом Макинтайром, безусловно, закрепилась такая же репутация среди всех держателей баров по Мэгазин-стрит.
Наверное, можно утверждать, что со смертью «мсье Джулиена» (который в действительности был наполовину ирландец) дом на Первой улице окончательно расстался со всем французским или креольским, что там было. Сестра Джулиена Кэтрин и его брат Реми отправились в могилу раньше его, как и его дочь Жаннетта. С тех пор, несмотря на то что на семейных сборищах присутствовало по нескольку сотен франкоговорящих родственников, костяк семьи остался ирландско-американским, католической веры.
Шло время, и франкоговорящие родственники расставались со своими креольскими корнями, что происходило во многих креольских семьях Луизианы. Французским языком почти везде перестали пользоваться. По мере того как мы приближаемся к последнему десятилетию двадцатого века, нам все труднее отыскивать где-либо истинного франкоговорящего потомка Мэйфейров.
Это приводит нас к еще одному важному выводу, который очень легко не заметить при продолжении данного повествования.
Как следствие, начиная с 1914 года у любого агента Тала-маски, занимавшегося семьей Мэйфейров, возникало ощущение, что ему или ей больше известно о семье, чем самим Мэйфейрам. И это сознание очень смущало и мучило наших исследователей.
Даже при жизни Джулиена вопрос о том, предпринимать или нет попытку установить контакт с семьей, превратился в весьма насущный для ордена.
После смерти Мэри-Бет эта проблема стала как нельзя более острой.
Но мы должны продолжить наш рассказ, вернувшись к 1891 году, и сконцентрировать наше внимание на Мэри-Бет Мэйфейр, которая приведет нас в двадцатый век и которая, возможно, была последней действительно сильной Мэйфейрской ведьмой.
Нам известно о Мэри-Бет Мэйфейр больше, чем о любой другой Мэйфейрской ведьме со времен Шарлотты. И все-таки даже после изучения всех материалов Мэри-Бет остается для нас таинственной фигурой, которая редко открывается нашим взорам, и то лишь на ослепительный миг, благодаря рассказам слуг и друзей семьи. Только Ричард Ллуэллин обрисовал нам истинный портрет этой женщины, но, как мы уже в этом убедились, Ричарду почти ничего не было известно о деловых интересах Мэри-Бет, а также о ее оккультных способностях. Скорее всего, она провела его, как поступала со всеми людьми, кто ее окружал, заставляя их верить, что она просто очень сильная женщина, тогда как истина была гораздо сложнее.
В 1891 году, спустя неделю после смерти Маргариты, Джулиен перевез ее личное имущество из Ривербенда в особняк на Первой улице. Наняв две повозки, чтобы доставить багаж, он погрузил туда многочисленные склянки и сосуды, хорошо упакованные в корзины, несколько сундуков с письмами и другими бумагами, около двадцати пяти коробок с книгами, а также еще несколько сундуков с персональными вещами.
Нам известно, что склянки и сосуды исчезли на третьем этаже на Первой улице, и мы больше о них не слышали ни от одного свидетеля, жившего в то время.
Тогда же Джулиен устроил себе спальню на третьем этаже, где и умер, как рассказывал Ричард Ллуэллин.
Много книг из собрания Маргариты, включая маловразумительные труды на немецком и французском по черной магии, нашли свое место на полках библиотеки, расположенной на первом этаже.
Мэри-Бет заняла хозяйскую спальню в северном крыле, над библиотекой, и с тех пор в этой комнате всегда селилась главная наследница состояния. Маленькой Белл, слишком юной в то время, чтобы проявить признаки слабоумия, отвели спальню напротив, но она в первые годы часто спала вместе с матерью.
Мэри-Бет начала носить изумруд Мэйфейров. Можно сказать, что именно в этот период она осознала себя взрослой, осознала себя хозяйкой дома. Во всяком случае, новоорлеанское общество больше стало с ней считаться, и в это же время появляются первые документы делового характера, на которых стоит ее подпись.
Она часто фотографируется с изумрудом на груди, и многие обсуждают этот камень, отзываясь о нем с восхищением. На многих фотографиях она одета в мужской костюм. Десятки свидетелей вслед за Ричардом Ллуэллином подтверждают пристрастие Мэри-Бет к переодеванию и тот факт, что для нее было обычным делом, переодевшись мужчиной, отправиться куда-то развлекаться вместе с Джулиеном. До замужества Мэри-Бет являлась в таком виде не только в бордели Французского квартала, но и на все общественные мероприятия, и даже посещала балы в красивом мужском фраке.
Хотя подобное поведение шокировало общество, Мэйфейры продолжали с помощью личного обаяния и денег прокладывать себе дорогу в высшие слои. Они щедро одалживали любые суммы тем, кто нуждался в средствах во время различных послевоенных депрессий. Они с размахом, почти нарочитым, занимались благотворительностью, а имение Ривербенд, которым управлял Клэй Мэйфейр, продолжало из года в год приносить огромные доходы, благодаря обильным урожаям сахарного тростника.
В эти годы Мэри-Бет, видимо, почти не вызывала неприязни у других. Даже клеветники никогда не отзывались о ней как о злобной или жестокой женщине, хотя в ее адрес часто раздавалась критика, что она холодная, деловая, равнодушная к людским чувствам и манеры у нее мужские.
Несмотря на ее рост и физическую силу, она тем не менее не выглядела мужеподобной. Множество людей называют ее роскошной, а некоторые считают красавицей. Такой она и выступает на всех своих фотографиях: соблазнительная фигура в мужском костюме, особенно в ранние годы. Агенты Тала-маски не однажды отмечали, что если Стелла, Анта и Дейрдре Мэйфейр – ее дочь, внучка и правнучка – были хрупкие «южные красавицы», Мэри-Бет очень напоминала ослепительных «неправдоподобных» американских кинозвезд, которые появились после ее смерти, особенно Аву Гарднер и Джоан Кроуфорд{17}. Кроме того, Мэри-Бет обладала очень сильным сходством на фотографиях с Дженни Черчилль, знаменитой американской матерью Уинстона Черчилля.
Волосы Мэри-Бет оставались черными как вороново крыло до самой смерти, наступившей в пятьдесят четыре года. Мы не знаем точно, какой у нее был рост, но можно предположить, что он достигал примерно пяти футов одиннадцати дюймов. Она никогда не была тяжеловесной, просто ширококостной и очень сильной. Шаги делала широкие. Болезнь, убившую Мэри-Бет, нашли только за полгода до смерти. Она оставалась привлекательной до последних недель, когда удалилась в свою комнату и больше ее не покидала.
Можно, однако, не сомневаться, что Мэри-Бет не придавала особого значения своей красоте. Хотя она всегда была хорошо ухожена, а иногда выглядела просто ошеломительно в бальном платье и мехах, ее ни разу никто не называл соблазнительной. Те, кто утверждал, что она «неженственная», делали упор на ее прямолинейность и резкость, а также кажущееся безразличие к своим неплохим природным данным.
Стоит отметить, что почти все эти качества – прямолинейность, деловой подход ко всему и всем, честность и холодность – позже стали ассоциироваться с ее дочерью Карлоттой Мэйфейр, которая не является и никогда не являлась наследницей легата.
Те, кто любил Мэри-Бет и успешно осуществлял с ней дела, хвалебно отзывались о ней как о «честной даме», щедром человеке, не способном мелочиться. Те, кому не удавалось добиться с ней успеха в делах, называли ее бесчувственной и бесчеловечной. Точно так обстояло дело и с Карлоттой Мэйфейр.
Мы еще подробно остановимся на деловых интересах Мэри-Бет и ее страсти к удовольствиям. Сейчас будет достаточно сказать, что поначалу она задавала тон всему происходящему на Первой улице не в меньшей степени, чем Джулиен. Она полностью брала на себя организацию многих званых вечеров, и она же уговорила Джулиена совершить последнюю поездку в Европу в 1896 году, когда они с ним объездили все столицы от Мадрида до Лондона.
Мэри-Бет с детства разделяла любовь Джулиена к лошадям и часто отправлялась на конные прогулки
