— А вы что стоите здесь? — вдруг обратился батаб к На-Цину и его сыновьям. — Идите, занимайтесь своими делами!

На-Цин неохотно тронулся с места, все время оглядываясь — ему очень хотелось узнать, чем кончится эта необычная история. За ним двинулись ею сыновья, тоже с неохотой. Но ослушаться батаба было невозможно.

Вновь подбежал Чуэн. За ним торжественно вышагивал небольшого роста сухощавый старик — жрец поселения, Хапай-Кан. Приблизившись к батабу, он начал неразборчиво бормотать молитвы, а потом окропил всех присутствующих «девственной водой». Эту воду Хапай-Кан и его помощники собирали вдали от населенных мест, в пещерах, где она капала со сводов. Окончив обряд, жрец посмотрел на батаба. Тот кратко изложил историю пришельцев и приказал Хапай-Кану определить счастливый день для обряда усыновления.

Старик пожевал сухими губами, раздумывая, а затем произнес высоким дребезжащим голосом:

— Прежде всего эти пришедшие юноши должны пройти обряды очищения. Начать им придется с трехдневного поста. Потом они принесут малую кровавую жертву… — Жрец, постепенно вдохновлялся, перечисляя предстоящие испытания, глаза его заблестели. — Потом…

— Что будет потом, они узнают в свое время, — перебил батаб Хапай-Кана, — а пока возьми их и запри в святилище для поста. Идите за ним, — обратился он к юношам, указывая на жреца, — а ты, Чинаб, останься здесь, мне еще нужно поговорить с тобой!

Юноши склонились перед батабом, махнувшим им на прощанье рукой, и отправились за жрецом.

Хапай-Кан шел, размахивая руками, и раздраженно ворчал вслух:

— Конечно, я не великий жрец Киригуа, и мне можно приказывать. Но почему он не приказывает великому жрецу? Потому что он всего-навсего батаб Чаламте, а не правитель… О жаба, проглотившая посланца!

Слушая его ворчание, Хун-Ахау внутренне улыбался. Несмотря на свой сердитый голос, старик производил скорее смешное, чем грозное впечатление. И вообще все вокруг казалось Хун-Ахау приветливым и веселым. И хижины жителей Чаламте. И солнечные пятна на листьях деревьев. И доброжелательные улыбки встречавшихся на их пути людей.

Неожиданно Хун-Ахау поймал быстрый, полусмущенный, полулукавый взгляд, брошенный на него девушкой, стоявшей у двери одной из хижин, мимо которой они шли. Хун-Ахау узнал ее — это была Иш- Кусам. «Ласточка», — подумал он. И селение Чаламте сразу стало для юноши словно роднее и привлекательнее.

С того памятного дня, когда Хун-Ахау и Ах-Мис, безвестные юноши, впервые пришли в Чаламте, прошло три года. Сильные, ловкие, трудолюбивые, успевшие, несмотря на молодость, многое повидать, они быстро снискали уважение и симпатии большинства жителей поселка. У обоих вскоре появились друзья. А потом пришла и любовь. Женой Хун-Ахау стала стройная Иш-Кусам. Обзавелся семьей и великан Ах-Мис, взявший в жены самую миниатюрную девушку в селении. Оба стали отцами. У Хун-Ахау рос сын, названный в честь навсегда ушедшего друга Шбаламке. Когда же у них родилась дочка, девочке дали имя в память погибшей бабушки — Иш-Субин. Почти одновременно и у Ах-Миса в хижине появился крошка Укан.

Хун-Ахау и Ах-Мис жили, как некогда жили их отцы, простые земледельцы: они много трудились и мало отдыхали. И с каждым днем они все больше и больше привыкали к Чаламте, точно родились и выросли в этом селении.

Просыпаясь на рассвете в хижине Вукуб-Тихаша, еще не освободившись от объятий сна и навеянных им сновидений, Хун-Ахау представлял, что он в родительском доме. Казалось, что сейчас он услышит голос отца, увидит мать. Как и в детстве, вкусно пахли только что испеченные кукурузные лепешки. Такую же вареную фасоль, как та, что готовила мать, подавала ему теперь утром заботливая Иш-Кусам.

В Чаламте, как и в селениях, окружавших Ололтун, мужчины поутру шли в поле, где зеленели ровные ряды кукурузы — самого большого сокровища земледельцев. И так же золотило солнце ее листья и сушило надломленные початки, когда приближалась пора сбора урожая.

Иногда во время работы Хун-Ахау посещали неспокойные мысли. Часто задумывался он над тем, что его юношеские желания сбылись, но все только наполовину. Как и его прапрадед, он совершил большое путешествие. Но не нашел каменную голову, не нашел и зарытых около нее сокровищ. Впрочем, это не совсем так. Ведь нефритовый топорик, который ему подарила Эк-Лоль, был некогда найден возле каменной головы…

Отец говорил, что ему суждено стать воином, а он мечтал быть простым земледельцем. И вот он стал им — но раньше, хоть и совсем недолго, был воином…

Он земледелец, так почему же так неспокойно бывает у него на душе? Почему чужая боль так близка ему? Он не может уснуть, если знает, что в соседней хижине, после уплаты подати, поселились голод и нужда. Не раз и не два уже, проходя мимо каменных домов батаба и жреца, Хун-Ахау ловил себя на том, что с неприязнью думает о их обитателях.

Кстати, пророчество простодушного Ах-Миса не сбылось. Батаб никогда не обращался к Хун-Ахау за советом. А самому Хуну не раз приходилось поразмыслить — как вовремя уплатить батабу подать, сделать нужный подарок жрецу и, не обрекая семью на голод, выплачивать ежегодные подати Копану?

Неспокойные мысли и постоянные заботы избороздили лоб Хун-Ахау ранними морщинами. Впрочем, он не всегда только думал, не всегда молчал…

Вот окончился день. Умолкли голоса женщин и ребятишек. Черным покрывалом укутала землю ночь. Тихо в Чаламте, Только ветерок чуть слышно шелестит в густой листве, точно шепотом поверяет какую-то тайну.

Слышится шепот и в одной из хижин. Это Хун-Ахау беседует с пришедшими к нему друзьями, рассказывает им о своем прошлом. О тех незабываемых днях, воспоминания о которых никогда его не покидают. Внимательно слушают собравшиеся трагическую историю людей, отважных и свободолюбив вых, решившихся на неслыханное. Слушают тихо, затаив дыхание. Лишь изредка приглушенный вздох или возглас удивления раздастся в хижине.

Перед мысленным взором собравшихся встают картины, одна удивительнее другой. Им кажется, что они видят ночной Тикаль, великий Тикаль, око мира. Перед ними встают пустынные улицы и темнеющие на фоне предрассветного неба вершины пирамид, увенчанные величественными храмами. Видят они и толпу рабов, поспешно покидающих город. Слышат гулкие шаги приближающейся стражи… Восставшие уже покинули город… Вздох облегчения вырывается из груди Чуэна, самого младшего из пяти сыновей На-Цина. Все пятеро стали друзьями Хун-Ахау. Особенно старший, Маник.

Хозяин хижины продолжает свой рассказ. Нелегко говорить о поражении рабов, о своих ошибках…

— Быть может, такова была воля богов? — слышится чей-то дрожащий голос.

— Счастлив тот, к кому милостивы боги, — шепчет другой.

— Может, плохо просили жрецов, и они не передали той просьбы богам… — размышляет третий.

Хун-Ахау молчит. Как поведать людям свои трудные думы, сомнения? Дорогой ценой досталось ему