завывание сирен.
«Ты умер».
«Но как же я умер, когда вот он я – здесь, у себя в кровати, живой и здоровый».
«Это еще ничего не значит. Ты умер, и ты это знаешь».
Да, он знает. Но страшнее всего, что он знает и то, и другое.
«Я не знаю, который из вас говорит сейчас правду, но одно знаю точно: долго я так не выдержу. Так что умолкните, оба. Прекратите немедленно и оставьте меня в покое. О'кей? Я вас очень прошу. Пожалуйста».
Но голоса не смолкали. Быть может, они не могли замолчать. Джейку вдруг пришло в голову, что ему надо встать – прямо сейчас – и открыть дверь в ванную. И тот, другой, мир будет там. Дорожная станция и он сам… его вторая, недостающая, половина… съежившийся под старой попоной в конюшне, пытающийся заснуть, не понимающий, что происходит…
«Я бы сказал ему… – в возбуждении думал Джейк, сбрасывая одеяло. Он понял теперь, куда ведет эта дверь рядом с его книжным шкафом – больше не в ванную, нет – она откроется в мир, пахнущий жаром, пурпурным шалфеем и страхом в горсточке праха, мир, укрытый сейчас сумрачным крылом ночи. – Я бы сказал ему… но мне не нужно ему ничего говорить… потому что я буду В НЕМ… я буду ИМ!»
Не зажигая света, бросился он через темную комнату, едва не смеясь в облегчении, распахнул заветную дверь и…
И ничего. Просто ванная. Его ванная с постером Марвина Гая в рамочке на стене и теневым очертанием жалюзи – полосками света и тени – на кафельном полу.
Он еще долго стоял на пороге, пытаясь справиться с этим разочарованием, что встало в горле как будто комком. Только оно не желало его отпускать. И оно было горьким.
Оно было горьким.
С того дня прошло три недели, и в памяти Джейка они растянулись, точно зловещий и мрачный район трущоб… кошмарный, заброшенный мертвый край, где нет ни покоя, ни отдохновения, ни исцеления от боли. Он наблюдал – как беспомощный узник наблюдает за разграблением города, которым он правил когда-то, – как гнется здравый его рассудок под непрестанным нажимом этих призрачных голосов и иллюзорных воспоминаний, и ничего не мог с этим поделать. Сперва Джейк еще не терял надежды, что память его перестанет двоиться, когда, вспоминая, он дойдет до критической точки, где человек по имени Роланд позволил ему упасть в пропасть с моста под горами, – только этого не случилось. Все вернулось к началу и заиграло по новой, как кассета на магнитофоне, включенная на автореверс: она будет играть и играть бесконечно, пока либо не гикнется магнитофон, либо кто-нибудь не придет и его не вырубит.
По мере того, как углублялась эта ужасная пропасть в его раздвоившейся памяти, в восприятии Джейком его более-менее реальной жизни – жизни нью-йоркского мальчика – появлялось все больше провалов. Он помнил, что ходил в школу и в кино по выходным, что неделю назад (или две?) их с родителями пригласили на воскресный обед, но все это он помнил так, как человек, перенесший тяжелую малярию, вспоминает потом период обострения своей болезни: все окутано темным бредом, люди становятся будто тени, голоса, перекрывающие друг друга – как будто эхо, а такое обыденное и простое действие, как, скажем, съесть сэндвич или купить банку «Коки» в автомате напитков в спортзале, превращается в подвиг, стоящий многих усилий. Джейк прошел через эти дни в фуге воющих голосов и двоящихся воспоминаний. Его одержимость дверями – любыми дверями – с каждым днем только усугублялась; по-настоящему он никогда не терял надежды, что какая-то из дверей все же откроется в мир стрелка. И удивляться особенно нечему, ведь это была у него единственная надежда.
Но сегодня игра закончилась. И Джейк проиграл. К чему все, впрочем, и шло. Все равно шансы его на победу равнялись нулю – с самого начала. И сегодня он сдался. Смылся с экзамена. Понурив голову, Джейк вслепую шагал на восток по размеченной сетке улиц, не зная, куда он идет и что будет делать, когда дойдет.
Часам к девяти Джейк потихонечку стал выбираться из этой все застилающей пелены и начал воспринимать окружающее. Оказалось, что он стоит на углу Лексингтон-Авеню и Пятьдесят – Четвертой и не может припомнить, как он сюда забрел. Только теперь он заметил, какое сегодня погожее ясное утро. Утро 7 мая… в тот день, когда он начал сходить с ума… тоже было прекрасным, но это – в десять раз лучше: сегодня, когда весна оглянулась назад и увидела лето, стоящего рядом, совсем-совсем близко, красивого, сильного, с дерзкой улыбкой на загорелом лице. Яркие блики солнца плясали на стеклянных стенах высотных зданий; даже тени прохожих были густы и бодры. Безупречно голубое небо сияло над головой, расчерченное легкими штрихами перистых облаков.
Чуть дальше по улице шло строительство. У дощатого забора, отгораживающего площадку, стояли два бизнесмена в дорогих, безупречного покроя костюмах. Они смеялись, что-то передавая друг другу туда- сюда. Джейку стало любопытно, и он подошел поближе. Бизнесмены, как выяснилось, играли в «крестики- нолики», расчертив на заборе поле дорогой ручкой «Марк-Кросс». Ею же делали и ходы. Здорово развлекаются дядьки, подумал Джейк. Когда он к ним подходил, один из «игроков» как раз поставил последний «нолик» в верхней правой клетке и прочертил жирную диагональ через все поле.
– Опять я продулся всухую! – сказал его друг, с виду какой-нибудь администратор высокого ранга, или преуспевающий адвокат, или биржевой маклер экстра класса, потом отобрал у приятеля ручку «Марк Кросс» и расчертил на заборе очередное поле.
Первый бизнессмен – тот, кто выиграл – повернул голову влево. Увидел Джейка и улыбнулся.
– Хороший денек, да, малыш?
– Точно, – ответил Джейк в восторге от того, что он именно так и думает.
– В такой день не хочется киснуть в школе, ага?
Теперь Джейк рассмеялся по-настоящему. Школа Пайпера, где «имеют свободный час» вместо того, чтобы просто перекусить, и где ты иной раз «выходишь» вместо того, чтобы просто сходить пописать, отодвинулась вдруг далеко-далеко.
– А вы понимаете.
– Не хочешь сыграть? А то Билли и в школе не мог меня сделать на этом, и до сих пор ему это не удается.
– Оставь парня в покое, – сказал второй бизнесмен, передавая приятелю ручку «Марк Кросс». – На этот раз я тебя сделаю. – Он подмигнул Джейку, и Джейк подмигнул в ответ, сам себе удивляясь. Он пошел дальше, оставив дяденек за игрой. Ощущение, что сейчас должно произойти что-то очень хорошее – или, быть может, уже происходит – продолжало крепнуть. Джейк, казалось, не шел, а летел вперед, не касаясь ногами асфальта.
На светофоре на углу зажглось «ИДИТЕ», и Джейк пошел переходить Лексингтон-Авеню. Посередине улицы он встал на месте так резко, что какой-то мальчик-посыльный на велосипеде едва на него не наехал. Да… это был изумительный весенний денек. Но Джейк сейчас себя чувствовал так хорошо вовсе не потому. Вовсе не потому воспринимал он сейчас окружающее с этой внезапной ясностью и полнотой, не потому преисполнился твердой уверенности, что с ним должно произойти что-то очень хорошее. Что-то здоровское.
Голоса в голове умолкли.
Умолкли не навсегда – каким-то образом он это знал – но сейчас они прекратились. Вот только, почему?
Перед мысленным взором Джейка предстала такая картина: комната, в комнате двое спорщиков. Сидят за столом друг против друга, злобно косятся друг на друга и отчитывают друг друга с нарастающим ожесточением. Потихоньку они перегибаются через стол, их разгоряченные лица сближаются – они брызжут в лицо друг другу яростною слюной. Спор грозит перерасти в потасовку. Но тут они слышат какой-то грохот – как барабанная дробь – и разухабистые фанфары. Спорщики прекращают орать и глядят, озадаченные, друг на друга.
«Это что?» – спрашивает один.
