Одной августовской ночью, когда уборка кукурузы закончилась и бригада Старого Пирога, получив причитающиеся деньги, вернулась в резервацию, меня разбудило коровье мычание. Я проспал дойку, подумал я, нащупал на прикроватном столике карманные часы моего отца и, всмотревшись в циферблат, увидел, что еще четверть четвертого. Приложив часы к уху, убедился, что они тикают, да и взгляд в окно, за которым царила безлунная ночь, подсказал, что до дойки еще далеко. Впрочем, и по мычанию коровы чувствовалось: причина не в том, что ей хочется избавиться от молока. Животное мучилось от боли. Коровы так мычат, когда телятся, но наши «богини» давно вышли из этого возраста.

Поднявшись, я направился к двери, но тут же вернулся к стенному шкафу и достал винтовку двадцать второго калибра. Я услышал, как Генри похрапывает за закрытой дверью своей комнаты, когда проходил по коридору с винтовкой в одной руке и сапогами в другой. Надеялся, что он не проснется и не захочет присоединиться ко мне в этом, возможно, опасном деле. К тому времени в наших краях почти не осталось волков, но Старый Пирог говорил, что около рек Платт и Медсин-Крик появились лисы с «летней болезнью». Так шошоны называли бешенство, и причиной мычания коровы вполне могла стать бешеная тварь, проникшая в амбар.

Когда я вышел из дома, мычание стало очень громким, но при этом отдавалось эхом. Как корова в колодце, подумал я. От этой мысли по коже побежали мурашки, и я еще крепче сжал винтовку.

К тому времени, как я добрался до амбара и плечом открыл правую створку ворот, другие коровы тоже замычали, но эти звуки напоминали спокойные расспросы и не шли в сравнение с отчаянным мычанием, которое разбудило меня… и я знал, что разбудит Генри, если я не устраню причину, его вызывающую. Справа от двери на крюке висела угольная лампа. Мы не пользовались открытым огнем в амбаре без крайней необходимости, особенно летом, когда рядом сено и собранная кукуруза.

Я нащупал кнопку зажигания и нажал. Амбар озарило сине-белое сияние. Поначалу я ничего не видел, только слышал наполненное ужасом мычание и удары копыт: одна из наших «богинь» пыталась разделаться с нападавшим. Это была Ахелоя.[11] Когда мои глаза чуть привыкли к свету, я увидел, что она мотает головой из стороны в сторону. Пятится назад, потом упирается задними ногами в дверь стойла — третьего справа, если идти по проходу, — и вновь бросается вперед. Паника начала охватывать и остальных коров.

Я подтянул подштанники и поспешил к стойлу, зажав винтовку под левой рукой. Распахнул дверь и отступил. Ахелоя означает «та, кто прогоняет боль», но на этот раз боль доставала саму Ахелою. Когда она неуклюже вышла в проход, я увидел, что ее задние ноги в крови. Она вскинула их, как лошадь (никогда не видел, чтобы корова так делала), а когда вскинула, я заметил огромную серую крысу, вцепившуюся в один из ее сосков. Под весом крысы короткий розовый отросток удлинился в несколько раз, сузившись в трубку. Замерев от удивления и ужаса, я подумал о том, как Генри, еще ребенком, растягивал розовую жевательную резинку, оставляя один конец во рту. Не делай этого, обычно говорила ему Арлетт. Никому не хочется смотреть на то, что ты жуешь.

Я поднял винтовку. Потом опустил. Ахелоя мычала и мотала головой из стороны в сторону, словно это могло как-то помочь. Как только все ее четыре ноги вернулись на пол, крыса тоже смогла коснуться деревянных половиц задними лапами. Она напоминала странного щенка с капельками запятнанного кровью молока на усиках. Я осмотрелся в поисках чего-то тяжелого, чем мог бы ударить ее, но, прежде чем успел схватить швабру, которую Генри оставил у стойла Фемонои,[12] Ахелоя вновь вскинула задние ноги, и крыса спрыгнула на пол. Поначалу я подумал, что она просто отцепилась, но потом увидел розовый и сморщенный отросток, торчащий из ее пасти, как сигара. Чертова тварь оторвала сосок бедной Ахелои! Корова прижалась головой к стойке амбара и устало посмотрела на меня, как бы говоря: Все эти годы я давала тебе молоко, со мной не было никаких проблем — в отличие от некоторых, кого ты знаешь, так почему ты допустил, чтобы такое случилось со мной? Лужица крови натекла под ее выменем. Хотя случившееся потрясло меня и вызвало отвращение, я понимал, что от такой раны корова не умрет. Однако ее вид — и вид крысы со злополучным соском в пасти — разъярил меня.

Я не стал стрелять в крысу, отчасти опасаясь пожара, но главным образом из-за того, что не надеялся попасть в цель, держа в одной руке лампу. Вместо этого взмахнул винтовкой, рассчитывая ударом приклада убить крысу, как Генри лопатой убил другую, вылезшую из земли. Но Генри был мальчишкой с отличной реакцией, а я — мужчиной средних лет, еще не полностью проснувшимся. Крыса легко избежала удара и помчалась по центральному проходу. Откушенный сосок ходил взад-вперед в ее пасти, и я понял, что она ест его на ходу, он был теплый и, несомненно, полный молока. Я бросился за крысой, ударил еще дважды, но оба раза промахнулся. Потом понял, куда она бежит: к трубе, ведущей в засыпанный колодец, из которого мы когда-то поили домашний скот. Естественно! Крысиный бульвар! После того как мы засыпали колодец, выбраться из него можно было только по трубе. Иначе крысы остались бы там навсегда. Похороненными с ней.

Но, конечно же, думал я, эта тварь слишком большая, чтобы пролезть в трубу. Она прибежала со двора. Возможно, из гнезда в навозной куче.

Крыса прыгнула к трубе, и когда залезала в отверстие, ее тело удивительным образом вытягивалось. Я взмахнул прикладом винтовки в последний раз, но с ударом опоздал. Крыса успела заползти в трубу. Когда я поднес лампу к срезу, то увидел безволосый хвост, исчезающий в темноте, услышал, как когти скребут по оцинкованному металлу. А потом крыса пропала, стихли и звуки. Мое сердце билось так сильно, что перед