по дороге, держась за руки. Он хранил ужасный секрет, а ужасные секреты — тяжелая ноша. И желание поделиться ими — самое естественное желание, какое только может быть в этом мире. И он любил эту девочку (или думал, что любит, а это одно и то же, когда тебе идет пятнадцатый год). Более того, ему предстояло солгать, а она могла почувствовать ложь. Есть мнение, что любящие глаза слепы, но это аксиома дураков. Иногда они видят слишком многое.
Я занялся прополкой огорода (выполол больше гороха, чем сорняков), потом сидел на крыльце, курил трубку, ждал возвращения Генри. Он вернулся перед самым восходом луны. Шел, наклонив голову, ссутулившись, не шел — а тащился. Не понравился мне такой его вид, но все же я испытал облегчение. Если бы он поделился своим секретом или хотя бы чуть приоткрыл его, то так не шел бы. Если бы он поделился своим секретом, он вообще мог не вернуться.
— Ты обо всем рассказал, как мы решили? — спросил я, когда сын сел.
— Как
— И она пообещала не говорить родителям?
— Да.
— Но она скажет?
Он вздохнул:
— Скорее всего. Она любит родителей, а они любят ее. Полагаю, они увидят что-то в ее лице и вытянут из нее все. А если они не вытянут, она расскажет шерифу, если он сочтет необходимым поговорить с кем-то из ее семьи.
— Лестер за этим проследит. Будет давить на шерифа, потому что его боссы в Омахе будут давить на него. Он будет гнать волну, и непонятно, когда все закончится.
— Не следовало нам этого делать. — Генри задумался, потом повторил эти слова яростным шепотом.
Я промолчал. Какое-то время и он не произносил ни слова. Мы оба наблюдали, как луна, красная и большущая, поднимается над кукурузой.
— Папка? Можно мне выпить стакан пива?
Я взглянул на Генри, и удивленный, и нет. Прошел в дом, налил нам по стакану пива. Один дал ему со словами:
— Ничего такого ни завтра, ни послезавтра, ни днем позже, понял?
— Понял. — Он отпил глоток, скривился, отпил снова. — Не нравится мне лгать Шеннон. Так все грязно…
— Грязь отмывается.
— Только не эта. — Вновь глоток. Уже без гримасы.
Через какое-то время, когда луна сменила цвет на серебряный, я пошел в туалет, а потом послушал, как кукуруза и ночной ветер обмениваются друг с другом древними секретами земли. Когда я вернулся на крыльцо, Генри там не было. Его недопитый стакан стоял на парапете у лестницы. Потом я услышал его голос, доносящийся из амбара:
— Тихо, моя хорошая. Тихо.
Я пошел посмотреть. Он обнимал шею Эльпис и гладил ее. Думаю, он плакал. Какое-то время я постоял там, но ничего не сказал. Вернулся в дом, разделся, лег на кровать, на которой перерезал горло жене. Прошло немало времени, прежде чем я заснул. И если вы не поняли почему — не поняли
Я дал всем нашим коровам имена второстепенных греческих богинь, но с Эльпис[6] то ли ошибся в выборе, то ли дал это имя в шутку. На случай если вы не помните, как зло пришло в наш грустный старый мир, позвольте освежить вашу память: все плохое вырвалось наружу, когда Пандора, уступив своему любопытству, открыла сосуд, оставленный ей на хранение. А когда Пандоре хватило ума вновь закрыть сосуд, на дне осталась только Эльпис, богиня надежды. Но летом 1922 года для нашей Эльпис никакой надежды не осталось. Старая, с дурным характером, она уже давала мало молока, и мы не пытались взять ту малость, которую она еще могла дать, — как только ты садился рядом с ней на табуретку, она начинала лягаться. Нам следовало еще в прошлом году пустить Эльпис на мясо, но меня возмутила цена, которую потребовал Харлан Коттери за ее забой, а сам я умел забивать только свиней… думаю, что теперь вы, Читатель, поймете меня лучше.
«И мясо у нее жесткое, — указывала Арлетт (почему-то она благоволила к Эльпис, возможно, по той причине, что никогда ее не доила). — Лучше ее оставить в покое». Но теперь появился способ толково использовать Эльпис, — сбросить в колодец, как вы понимаете, — и это могло принести большую пользу, чем килограммы жилистого мяса.
Через два дня после визита Лестера мы с сыном продели веревку через кольцо в носу Эльпис и вывели ее из амбара. На полпути к колодцу Генри остановился. Его глаза заблестели от ужаса.
— Папка! Я ее
— Тогда иди в дом и возьми ватные шарики для носа. С ее туалетного столика.
И хотя сын опустил голову, я заметил его взгляд, брошенный на меня исподтишка.
Тем не менее я не сомневался, что Генри поможет мне довести до конца намеченное. Что бы он обо мне ни думал, неподалеку жила некая девушка, и он не хотел, чтобы она узнала о содеянном им. Я его к этому принуждал, но она этого никогда бы не поняла.
Мы подвели Эльпис к крышке колодца, и она — вполне закономерно — встала как вкопанная. Мы обошли крышку с другой стороны и в четыре руки потянули корову на гнилое дерево. Крышка, треснув под ее весом, продавилась… но все еще держалась. Старая корова, показывая нам зеленовато-желтые сточенные зубы, стояла на ней, наклонив голову, и казалась такой же глупой и упрямой, как и всегда.
— Что теперь? — спросил Генри.
Я начал было говорить, что не знаю, но в этот момент крышка с громким треском разломилась надвое. Мы по-прежнему держались за веревку, и я уже подумал, что сейчас нас, с вывихнутыми руками, утянет в колодец. В следующий миг кольцо вырвалось из носа коровы и подскочило вверх. Эльпис, оказавшись внизу, замычала в агонии и принялась лупить копытами по каменным стенкам колодца.
—
Эльпис издала долгий, протяжный стон, продолжая лупить копытами по камню.
Я взял Генри за руку и повел его, спотыкающегося, к дому. Толкнул его на диван, купленный Арлетт по почтовому каталогу, и велел сидеть, пока я за ним не приду.
— И помни: все почти закончилось.
— Это никогда не закончится, — ответил он и улегся лицом вниз, закрыв уши руками, хотя мычания Эльпис здесь слышать не мог. Но только Генри
На верхней полке в кладовой я нашарил винтовку, с которой иногда охотился на птиц. Пусть и двадцать второго калибра, она вполне годилась для того, что я собирался сделать. А если бы Харлан услышал выстрелы, докатись они через кукурузное поле до его фермы? Показания соседа только подтвердили бы нашу версию. Лишь бы Генри хватило выдержки не отступать от нее.
Вот что мне удалось понять в 1922 году: впереди всегда ждет худшее. Ты думаешь, что видел самое ужасное в своей жизни, то самое, что объединяет все твои кошмарные сны в невероятный ужас, существующий наяву, и утешение тебе только одно — хуже уже ничего быть не может. А если и может, то разум не выдержит и ты этого не узнаешь. Но худшее происходит, и разум выдерживает, и ты продолжаешь жить. Ты понимаешь, что вся радость ушла из твоей жизни, что содеянное тобой лишило тебя всех надежд, что именно тебе лучше было бы умереть… но ты продолжаешь жить. Понимаешь, что ты в аду, сотворенном собственными руками, но все же живешь и живешь. Потому что другого не дано.
Эльпис упала на тело моей жены. Ухмыляющееся лицо Арлетт по-прежнему оставалось на виду, обращенное к залитому солнцем миру наверху. Казалось, она по-прежнему смотрит на меня. И крысы
