знакомы мне, как родинка на подбородке Ильзы или едва заметная складочка меж бровей хмурящейся Лиссы, которая порой становилась резче, как и у Пэм.
Лисса хотела знать, что я собираюсь делать. Я ответил, что не знаю, и в определенном смысле не покривил душой. Я прошел немалый путь к решению покончить с собой, но точно знал: если я это сделаю, все должно выглядеть, как несчастный случай. Я не мог оставить этих двух девочек, которые только начинали жить, с непомерным грузом вины за самоубийство отца. Я не мог возложить ту же вину на женщину, с которой однажды пил в кровати молочный коктейль: мы лежали голые, смеялись и слушали по стереосистеме «Пластик Оно бэнд».
После того как мы получили шанс стравить давление (по терминологии Кеймена, «обстановка разрядилась»), все как-то успокоилось, и мы неплохо провели день, разглядывая фотографии в старых альбомах, которые Ильза нашла в каком-то ящике, и вспоминая прошлое. Думаю, раз-другой мы даже посмеялись, но не всем воспоминаниям моей другой жизни можно доверять. Кеймен говорит, когда дело касается прошлого, мы все склонны подтасовывать. Может, да, может — нет.
Если уж речь зашла о Кеймене, он стал моим следующим гостем в Casa Phalen. Заглянул ко мне через три дня после дочерей. Может, через шесть. Как и многие аспекты моей памяти, чувство времени сильно подводило меня после произошедшего со мной несчастного случая. Я Кеймена не приглашал. Он появился у меня исключительно благодаря заботам моей королевы лечебной физкультуры.
Хотя Ксандеру Кеймену едва ли стукнуло сорок, ходил он, как человек куда более пожилой, и тяжело дышал, даже когда сидел, глядя на мир через толстые стекла очков поверх огромной груши живота. Кеймен был очень высоким и очень афроамериканским, а черты его лица, в силу их невероятных размеров, казались нереальными. Эти гигантские выпученные глаза, этот нос, напоминавший корабельный таран, эти вывороченные губы завораживали. Кеймен выглядел, как второстепенный бог в костюме из «Дома мужской одежды». Он также выглядел кандидатом в покойники от обширного инфаркта или инсульта, встреча с которыми ждала его до пятидесятилетия.
Кеймен отказался выпить кофе или «колы», сказал, что долго не задержится, потом поставил брифкейс на диван, противореча собственным словам. Сел рядом с подлокотником (диван прогнулся на пять фатомов и продолжал прогибаться — я даже испугался за пружины), посмотрел на меня и шумно вдохнул.
— Что привело вас сюда? — спросил я его.
— Кэти говорит мне, что вы планируете уйти, — ответил он. Тем же тоном он мог бы сказать: «Кэти говорит мне, что вы планируете, пикник на лужайке и собираетесь предложить гостям глазированные пончики». — В этом есть доля правды?
Я открыл рот, закрыл. Однажды, когда мне было десять и я жил в О-Клер, я взял комикс с вращающейся стойки в аптечном магазине, сунул в джинсы, накрыл сверху футболкой. Когда неспешным шагом направлялся к двери, чувствуя себя очень умным, продавщица схватила меня за руку. Вздернула мне футболку, выставив напоказ мое уворованное сокровище. «И как он сюда попал?» — спросила она меня. Больше ни разу не было у меня такого случая, чтобы я не мог найтись с ответом на столь простой вопрос.
Наконец (прошло слишком уж много времени, чтобы мой ответ восприняли серьезно) я промямлил:
— Это нелепо. Я не знаю, откуда у нее могли взяться такие мысли.
— Нет?
— Нет. Точно не хотите «колы»?
— Спасибо, но я пас.
Я поднялся, достал «колу» из холодильника на кухне. Крепко зажал бутылку между культей и ребрами (это возможно, но болезненно, не знаю, что вы видели в фильмах, однако сломанные ребра болят долго), левой скрутил крышку. Я левша. «В этом вам повезло, muchacho», — как говорит Кеймен.
— В любом случае я удивлен, что вы серьезно восприняли ее слова, — сказал я, когда вернулся. — Кэти — великолепный специалист по лечебной физкультуре, но она же не психоаналитик. — Я постоял, прежде чем сесть. — Да и вы тоже. Если уж на то пошло.
Кеймен сложил ладонь лодочкой за ухом, которое размерами не уступало ящику стола.
— Я слышу... какой-то треск? Вроде бы слышу!
— О чем вы говорите?
— Такой приятный слуху средневековый звук. Обычно он слышится, когда человека вздергивают на дыбе и трещат вылезающие из суставов плечи. — Он попытался подмигнуть мне, но когда у человека лицо таких размеров, изобразить иронию невозможно: только бурлеск. Однако я его понял. — Что же касается Кэти Грин, вы правы, что она может знать? Она ведь работает с частично парализованными людьми, с полностью парализованными, с теми, у кого ампутированы конечности, вроде вас, с выздоравливающими после тяжелой травмы головы... опять вроде вас. Этой работой Кэти Грин занимается пятнадцать лет, она могла наблюдать реакцию тысячи увечных пациентов на то, что им никогда не стать такими, как прежде. Но куда ей распознать депрессию с суицидальными тенденциями?
Я сел в продавленное кресло, которое стояло напротив дивана, чуть склонился налево, чтобы поменьше нагружать больное бедро, и мрачно уставился на Кеймена. Передо мной сидел человек, который видел меня насквозь. Как бы тщательно я ни замаскировал свое самоубийство, его провести мне не удастся. И Кэти Грин тоже.
Он наклонился вперед... но, учитывая объем его живота, лишь на несколько дюймов, больше не получалось.
— Вы должны подождать.
Я вытаращился на него. Вот уж никак не ожидал такого совета.
Он кивнул:
— Вы удивлены. Да. Но я не христианин, тем более не католик, и к самоубийству отношусь вполне терпимо. Однако верю в ответственность человека и говорю вам следующее: если вы покончите с собой сейчас... даже через шесть месяцев... ваши жена и дети узнают. С какими бы предосторожностями вы все ни обставили, они узнают.
— Я не...
— И компания, в которой вы застраховали свою жизнь... на очень большую сумму, я не сомневаюсь... тоже узнает. Они, возможно, не смогут этого доказать, но будут очень, очень стараться. Слухи, которые они начнут распускать, навредят вашим детям, пусть вы и думаете, что они хорошо от этого защищены.
Я понимал, что Мелисса защищена. А вот Ильза — совсем другое дело.
— И в конце концов они смогут это доказать. — Кеймен пожал огромными плечами. — Сколько это будет в денежном эквиваленте, не стану даже предполагать, но знаю, что ваше наследство уменьшится на значительную сумму.
О деньгах я как раз и не думал. В голове роились мысли о следователях страховой компании, вынюхивающих все, что можно, пытающихся определить, как и что я подстроил, разоблачить меня. И вот тут я начал смеяться.
Кеймен сидел, положив огромные черные руки на слоноподобные колени, смотрел на меня с маленькой я-все-
— Вы говорите мне, что я слишком богат, чтобы покончить с собой.
— Я говорю, что вы должны выждать. Насчет вас у меня очень сильное предчувствие... то самое, что побудило меня дать вам куклу, которую вы назвали... как вы ее назвали?
Секунду я не мог вспомнить. Потом подумал: «Оно было КРАСНОЕ!» — и назвал ему имя, которое дал блондинистой, призванной снимать ярость кукле со взбитыми волосами.
Он кивнул.
— Да. То самое предчувствие побудило меня дать вам Ребу. А теперь оно подсказывает мне, что время вас успокоит. Время и память.
Я не стал убеждать его, будто помню все, что хотелось помнить. Он знал мое мнение на сей счет.
— О каком периоде времени мы говорим, Кеймен?
Он вздохнул, как человек, собирающийся сказать нечто такое, о чем потом будет сожалеть.
