многое. Чем грубев и массивнее мосты, тем они старше. Затем на смену камню приходит металл, и они становятся едва ли не грациозными. Иным становится все — от контрфорсов до дренажных систем и кульвертов. Тяжеловесность исчезла, легкости же пока нет — это пласт Уимпи; немного подальше, в тени консольных конструкций, мы угадываем прослойку Макалпайна. Стоянка. Это уже Межледниковый Период Тейлора Вудроу. Еще один шаг, и мы оказываемся в новом времени — старая электростанция, в здании претензия на что-то восточное, стоит в поле одна-одинешенька. Попытка снять напряжение. Пилоны повсюду, слишком уж они витиеваты для этой земли. Опять-таки попытка снять ненужное напряжение. Мультипликация.

Слоеный пирог неба. Лофборо. Отсыревший снег. Мертвые ломкие кусты — нигде ни листочка. Бурые, почти черные. Красивые.

— Мы должны отказаться от понятия «красивого». Говоря о красивом, мы вслед за Аристотелем вспоминаем о безобразном. Они могут существовать лишь в паре — понимаешь? Безобразного же в природе нет.

— Если есть слово «безобразный», значит, есть и то, к чему его можно приложить, — разве не так? И не надо так гнать.

— Это что — цитата из Льюиса Кэррола?

— Конечно же, нет!

— Послушай меня, милая, — ты должна позволить мне одарить тебя блаженством сомнения!

— Ведь нормально, слышишь! Ты что — на самом деле чокнутый?

Он вернул машину на нужную сторону, едва не врезавшись в открытый «ягуар», водитель которого не замедлил разразиться потоками брани. Чартерис довольно усмехнулся — подумать только, ведь все они здесь обдолбанные. И как это мир до сих пор не рухнул? Машины оцарапали друг другу бока: меж столкновением и отсутствием оного заключено нечто, не являющееся ни тем, ни другим. Он и его «банши» четко уложились в этот не то чтобы совсем узкий, но и не слишком-то широкий интервал. Стражам нашим давно уже все до фени. О какой безопасности может идти речь, если даже такое внешне безобидное действие, как полив комнатного растения, может привести к гибели. Ты столько носился со своим рождественским кактусом, что он расцвел. «Кортина», «консортина» — ты отвернулся, ты этого не видел — смела ту несчастную женщину и ее замечательное крылечко, миг — и они уже в преисподней!

— Чем ближе к Великому Освобождению, тем опасней. Уж лучше селиться где-нибудь поодаль.

Внезапная легкость.

— Как только у тебя язык поворачивается такое говорить! Я даже не подозревала, что ты такой жестокий человек!

— Jebem te sunce! Пойми, Натрина, в смысле Ангелина, — я люблю тебя, я мечтаю тебя!

— Да ты же и смысла этих слов не понимаешь!

— Ты так считаешь? Впрочем, ты права — я знаю далеко не все. Но разве обязательно знать, как называется то, что ты делаешь, для того, чтобы это делать? Я еще в самом начале, все еще только начинается, только грядет. Я буду говорить, буду проповедывать! Буду писать песни для группы Бертона «Эскалация». Как тебе такое название — «Истина недвижных мгновений»? «Когда мы были вместе или межледниковый период Тейлора Вудроу»? «Аккреция аэродинамических акциденций как анаболический аналог»? «Фунт лиха и его выражение в фунтах стерлингов»? Или такое — «Успенский — маг бумаг и бликов». А вот еще — «Человек — жертва и жертвователь». Ну и так далее… Боже, я ведь все свои бумаги выбросил! С НЮНСЭКСом можно распрощаться… Ух, как это я в него не влетел! Zbogom, папаша, увидимся завтра, если, конечно, кони не двинем… Господи, я должен все забыть, простить им, малым сим, все их прегрешения… Кувейт был только началом. Теперь мной владеет такая сила, Ангелина, что тебе…

— Меня зовут Анджелин. Павлин — Анджелин.

Что ему еще нужно, этому идиоту?

— Всех Ангелин милее Анджелин. Она — павлин. На меня снизошло удивительное вдохновение — дух снизошел на храм мой! Я чувствую твой дар, ты продираешься чрез старого завалы к сливкам плотных чувств. Мы — ты и я — найдем его, оставь сомнения!

— Брось трепаться. Я — человек бездарный, мамаша мне все детство об этом твердила.

— Постой! Видишь ту нефритовую церковь? Мы в ней!!! Почти. Частично. Неким образом. По кундалиносути мы ее не покидали — nicht wahr? Etwas[12] всегда там было и будет!

Другое Etwas, страна, в которой он теперь находился, не была необитаемой, но ее нельзя было считать и не необитаемой. В основном она функционировала как пространство, по которому возможно было перемещаться, как проезд или проход, пробивавшийся веками, что упразднял как не имеющее реальной протяженности расстояние меж Лофборо и Европой, превращая Европу в Лофборо, а Лофборо — в Европу. Рытвины, реки, рельсы, разъезды — мосты, виадуки, дороги. «Банши» перескочила через горбатый мостик, повернула к муниципальной свалке и замерла перед одиноким облезлым особняком.

Эскадрильи демонических свинцовых птиц взмыли в небо и тут же грузно опустились на крышу особняка — из одной недвижности в другую. Недвижность, извечная недвижность, смена декораций. В каком-то смысле лес ничем не отличается от города. Шифер, побитый непогодой и свинцом пернатых. Огромная домина — вся в перьях, как в лесах, — английский стиль. Интересно, что приключилось с бывшим владельцем? Наверное, какой-то скандал со здешними властями. Впрочем, этого теперь уже никто не скажет, да это в принципе и неважно… Гордый владелец удалился, оставив свой, прямо скажем, недешевый дом муниципалитету. Чиновники праздновали победу прямо здесь — в саду перед домом. Гнилые объедки, торжество творческого распада. Консервные банки на аллеях сада. Распад и тление. Где прежний лоск? Где Штука Турка? Дом-прокаженный, сыплющий цементной перхотью. Подняв глаза от своего роскошного кактуса—а как нравится этот кактус ее мужу! — она увидела несущийся на нее грузовик и в тот же миг оказалась под колесами «кортины» старой модели. Последняя ехала на север.

Скорей домой от этого кошмара. Циклические образы. Период ячеек паутины плюс/минус жизнь.

— Я запутался именно здесь — в том месте, где сходятся все нити, — ты понимаешь, о чем я? Я так любил все английское — ты мне не поверишь… Я и пальцем бы никого не тронул… Я хочу продемонстрировать миру то, как…

— Его теперь не вернешь…

— Я не о нем! Я о той женщине с кактусом! О ней — ты слышишь?