подходил и смотрел, как я набираю очки.

— Я не верю своим глазам, — как-то сказал он. — Компьютер у тебя в руках просто дымится.

Я пожал плечами.

— Любой дурак может снять шкурку с «яблока», — ответил я. — А вот, чтобы добраться до сердцевины, требуется мастерство.

Так что мать поверила (она могла бы задать еще несколько вопросов, узнай, что «Трэн корпорейшн» отправила меня в Иллинойс на реактивном самолете бизнес-класса, но она не узнала), и я по ней не скучал. Когда мне недоставало, так это Пага и Джона Кэссиди, еще одного моего друга из «Супр Сэвра». Джон играет на бас-гитаре в панк-группе, носит золотое кольцо в левой брови, в его коллекции собраны едва ли не все альбомы поп-музыки. Он плакал, когда Курт Кобейн отправился в мир иной. Не пытался этого скрыть или сослаться на аллергию. Так и сказал: «Мне грустно, потому что Курт умер». Джон — предельный парень.

И мне недоставало Харкервиля. Бред какой-то, но это так. В тренировочном центре в Пеории ты словно рождался заново, а этот процесс, как я понимаю, всегда мучительный.

Я думал, что смогу встретить других людей, таких же как я. Если б все происходило в книге или кино (или в одной из серий «Секретных материалов») я бы наверняка столкнулся с миниатюрной крошкой с аккуратными сисечками, которая могла взглядом закрывать дверь, но этого не случилось. Я уверен, в Пеории одновременно со мной находились и другие трэнни, но доктор Уэнтуорт и прочие специалисты принимали все меры к тому, чтобы наши пути не пересекались. Однажды я спросил, почему, но доктор очень ловко ушел от ответа. Вот тогда и пришло осознание, что не все люди, которые ходили в рубашках с логотипом «ТРЭНКОРП» на груди или носили в руках папки с надписью «ТрэнКорп» — мои друзья или хотят стать давно сбежавших от нас с матерью моим отцом.

И занималась эта корпорация убийством людей, к этому меня готовили. Сотрудники центра не говорили об этом, но никто и не пытался подсластить пилюлю. Мне лишь следовало помнить, что речь шла исключительно о ликвидации плохишей, диктаторов, шпионов, серийных убийц, и как говорил мистер Шарптон, на войне люди все время убивают друг друга. Плюс, никакого личного участия. Речь не шла о пистолете, ноже, гарроте. Кровь жертвы никогда бы не обагрила мне руки.

Как я вам уже известно из моего рассказа, больше я ни разу не видел мистера Шарптона, во всяком случае, пока, но за неделю пребывания в Пеории говорил с ним каждый день, и разговоры эти снимали боль, помогали свыкнуться с незнакомой обстановкой. Разговоры с ним успокаивали, умиротворяли, после них возникало ощущение, будто кто-то протер прохладной тряпкой горящий в лихорадке лоб. Он дал мне свой номер в тот вечер, когда мы сидели в его «мерседесе», и сказал, что я могу звонить в любое время. Даже в три часа ночи, если обуяет тоска. Однажды я так и поступил. Чуть не положил трубку на втором гудке, потому что люди могут говорить, звоните в любое время, хоть в три часа ночи, но не ждут, чтобы их слова воспринимали буквально. Трубку я не положил. Да, меня тянуло домой, но этим дело не ограничивалось. Тренировочный лагерь оказался не таким, как я ожидал, и мне хотелось сказать об этом мистеру Шарптону. Посмотреть, как он воспримет мои слова.

Он снял трубку после третьего звонка, голос, конечно, был сонным (не удивительно, правда?), но отнюдь не сердитым. Я рассказал, что со мной проделывают что-то странное. Например, этот эксперимент с пульсирующими огнями. Они сказали, что это тест на эпилепсию, но…

— Я заснул по его ходу, — сказал я, — а когда проснулся, у меня болела голова и думалось с трудом. И знаете, кем я себя в этот момент представлял? Картотекой, в которой кто-то пошуровал.

— Что тебя гнетет, Динк? — спросил мистер Шарптон.

— Я думаю, они меня загипнотизировали, — ответил я.

Последовала короткая пауза.

— Может, и загипнотизировали. Скорее всего.

— Но почему? Зачем? Я делаю все, что они мне говорят, зачем им понадобилось гипнотизировать меня?

— Я не знаю их порядков и процедур, но подозреваю, что они тебя программировали. Вводили большие объемы базовой информации на глубинные уровни сознания, чтобы она не мешала процессу мышления… может, по ходу подрегулировали уникальную особенность твоего организма. Тот же процесс, что и при программировании жесткого диска компьютера. Совершенно безопасный.

— Вы точно это знаете?

— Нет… как я уже и говорил, подготовка и тренировка — не по моей части. Но я кое-кому позвоню, и доктор Уэнтуорт поговорит с тобой. Может, даже извинится. Если дело только в этом, Динк, будь уверен, недоразумение будет улажено. Наши трэнни — штучный товар. Они встречаются слишком редко, чтобы их попусту расстраивать. Что-нибудь еще?

Я задумался и ответил, что нет. Поблагодарил его и положил трубку. С языка едва не сорвалось, что мне, я действительно так думал, дают психотропные средства… чтобы они сняли тоску по дому, но потом решил не грузить его еще и этим. Все-таки часы показывали три ночи, а если мне что-то и давали, то для моего же блага.

Доктор Уэнтуорт пришел ко мне на следующий день, в тренировочном лагере он был большой шишкой, и действительно извинился. Говорил со мной очень любезно, мило улыбался, но что-то в выражении его лица подсказало мне, что мистер Шарптон перезвонил ему через две минуты после разговора со мной и крепко взгрел.

Доктор Уэнтуорт повел меня на лужайку за основным зданием, ухоженную, зеленую, и извинился за то, что не полностью держал меня в курсе. Тест на эпилепсию на самом деле был тестом на эпилепсию (одновременно проводилось и трехмерное сканирование мозга), но, поскольку большинство субъектов по ходу впадали в гипнотический сон, они обычно пользовались этим обстоятельством для того, чтобы ввести некоторые «базовые инструкции». В моем случае речь шла об информации о компьютерных программах, которыми мне предстояло пользоваться в Коламбия-Сити. Доктор Уэнтуорт спросил, есть ли у меня еще вопросы. Я солгал, ответив, что нет.

Вам, возможно, мое поведение покажется странным, но это не так. Не забывайте, что я много лет проучился в школе, ушел лишь за три месяца до выпускного вечера. Мне встречались учителя, которых я любил, которых ненавидел, но ни одному я не доверял полностью. Я относился к тем ученикам, которые всегда сидят на галерке, если только учитель не рассаживает учеников в алфавитном порядке, и никогда не принимал участия в дискуссиях, которые проходили в классе. Обычно выдавливал из себя: «А?» — если ко мне обращались, но вытащить из меня ответ на вопрос не удалось бы и раскаленными клещами. Мистер Шарптон оказался единственным из встреченных мною людей, сумевшим проникнуть в мир, где я жил, а доктор Уэнтуорт, с его лысиной и остренькими глазками за маленькими стеклами очков без оправы не был мистером Шарптоном. Я скорее представил бы свиней, улетающих на зиму в южные края, чем себя, доверяющего самое сокровенное этого господину и плачущего у него на плече.

И потом, черт возьми, я не знал, о чем спрашивать. В принципе, в Пеории мне нравилось, меня вдохновляли открывающиеся перспективы: новая работа, новый дом, новый город. В Пеории ко мне все прекрасно относились. И кормили, что надо: мясные рулеты, жареная курица, молочные коктейли, все, что я любил. Ладно, к диагностическим тестам душа у меня не лежала, тем самым, которые проводят специальным датчиком-карандашом, подключенным к компьютеру, иногда я чувствовал себя отупевшим, словно мне что-то подсыпали в картофельное пюре (или перевозбужденным, случалось и такое), и еще дважды, как минимум меня погружали в гипнотический сон. Но что с того? Невелика беда в сравнении с маньяком, смеющимся и ревущим, как гоночная машина, который гоняется за тобой с тележкой для продуктов по автостоянке супермаркета.