цари историю делали. Ну да бог с ними, книга все равно поучительная. Советую познакомиться. Так вот к чему я это. После Бородина Наполеон не раз предлагал мир Александру Первому. Просил его. Послушайте, как ответили ему: «Не в ту страну зашел Наполеон, где один смелый шаг поражает всех ужасом и преклоняет к стопам его войско и народ. Россия не привыкла покорствовать, не потерпит порабощения, не предаст законов своих, веры, свободы и, спасая себя, спасет независимость царей и царств». Совсем неплохо, а? Заменить слова «царей и царств» другими, более подходящими, — будто сегодня написано. Не про Наполеона, а про Гитлера. И дальше: «В настоящее время никакие предложения неприятеля не побудят прервать брань и тем ослабить священную обязанность отомстить за оскорбление Отечества». Достойно, достойно. Вот как отвечала Россия!
В этот момент заквакал лягушкой телефон без диска.
По давно установившейся привычке генерал спружинился, посуровел, услышав сигнал. И сидевший напротив полковник почувствовал вдруг, как постарел за два только года Овчинников.
— Так, так, вариант дезинформации исключается? Надо будет подработать... Данные, полагаю, не разойдутся.
Положив трубку, Овчинников весело сказал:
— Кажется, мы с вами не зря едим хлеб, полковник. Видит бог — не зря. Войсковая разведка добыла двух «языков». Сейчас идет допрос. Но, судя по первым данным, сроки немецкого наступления и направления ударов, то есть сведения наших товарищей, подтверждаются. И если это так... Капитан Песковский... Помните, когда-то у нас были сомнения на его счет? Молодцом поработал... И вообще вся группа... Но не будем торопиться. Подождем...
Гай улыбнулся про себя: «Как сказал Овчинников: «У нас были сомнения»? Почему это «у нас»? Он-то хорошо помнит, должно быть, наш первый разговор. Не беда... Начальникам до?лжно прощать маленькие слабости».
— Товарищ генерал, мы всегда верили в Песковского.
Из партизанского лагеря в штаб партизанского движения, из штаба — в Центр спешила со всей мыслимой на войне скоростью добытая за линией фронта информация.
Эта информация была сопоставлена позже с многими другими сведениями разведки визуальной, оптической и незримой, с показаниями «языков». Штаб и Ставка Верховного Главнокомандующего получили возможность рассчитать начало немецкого наступления на Орловско-Курской дуге с точностью до одного часа.
Много лет спустя немецкий генерал напишет в мемуарах, что подобная операция не удавалась раньше ни одной другой разведке.
Были люди особой выделки, ясного взгляда, мужественного сердца. Жившие неистребимой верой в правду дела, которому служили, которому отдавали себя. Как Шаген Мнацаканян. Как Назим Рустамбеков... Как тысячи их известных и неизвестных пока товарищей по суровой военной работе.
Никто не сказал о них лучше, чем тот художник-самоучка из Терезендорфа, который вывел масляной краской слова над могилой чекиста Арсения Песковского:
«Мы недолго живем, чтобы Родина долго жила».
— Я понимаю, Евграф, все может случиться. Но я буду ждать тебя. Сколько надо, столько и буду. Запомни, родной. Теперь я не одна, теперь со мной твоя частица. Мы вместе будем ждать. Слышишь, родной!
— Слышу, Вероника. Дай бог. Ненадолго теперь.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ФУТУРУМ АЙНС И ФУТУРУМ ЦВАЙ[14]
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ВЗГЛЯД НА ВСТРЕЧУ СОЮЗНИКОВ С ВЫСОТЫ ЧЕТВЕРТОГО ЭТАЖА
На рассвете одного из последних апрельских дней 1945 года в небольшом городке к западу от Берлина остатки двух разных отрядов «Оборотень» нашли убежище в полуразрушенном универсальном магазине, еще недавно украшавшем Центральную площадь. Поднялись на четвертый этаж — «Товары для домашнего хозяйства», забаррикадировались, выставили из окна ручной пулемет.
Их было восемь человек — кто-то кого-то знал много лет, другие виделись впервые. Сошлись, чтобы собраться с силами и, если придется, принять последний бой.
Трем — за пятьдесят: на лицах следы только что пережитого и готовность спокойно встретить судьбу; двум — по шестнадцать или семнадцать: растерянно бегающие глаза, неестественно выпяченные груди, румянец на щеках; трое других невозмутимы — хотя они и в штатском, скорее всего, недавние фронтовики, которые успели понюхать войну задолго до того, как она нагрянула в самый центр фатерланда.
Среди этих трех угрюмый тонколицый гигант Эберхард Зейферт (они только что познакомились друг с другом и обменялись адресами родных, не будучи убежденными, что выйдут отсюда живыми). Он взял на себя командование отрядом:
— Господа, проверим, чем мы располагаем. Так, благодарю вас, один, два три... пять «шмайсеров», четыре пистолета, две базуки, у кого сколько патронов? Так, хорошо, я полагал, что значительно меньше. У нас будет чем встретить гостей. А теперь... я думаю, мы можем немного подкрепить свои силы. И оценить предусмотрительность администрации.
Те, что поднялись последними, прихватили из подвала ящик с рейнским, круг голландского сыра и несколько ливерных колбас, которые заготовил, для себя «на черный день» хозяин магазина. Зейферт подсел к ящику с вином. Он вонзал в пробку тонкое длинное лезвие перочинного ножа и, легонько поворачивая бутылку, ловко откупоривал ее. Когда были открыты восемь бутылок, Зейферт обратился к благочинному, с обвислыми плечами толстяку, не расстававшемуся с портфелем из крокодиловой кожи:
— Господин Зедлаг, я предлагаю вам как старшему... возьмите, пожалуйста, на себя обязанности хозяина.
— Господа, единственное, что я могу... Наш долг вспомнить тех, кого мы только что потеряли. Кто показал нам пример верности родине и фюреру. Встанем и выпьем за их доблестные сердца.
Все поднялись. Поднесли бутылки ко ртам. Запрокинули головы.
...Около часа назад закончился скоротечный бой фашистского гарнизона с американцами, вступившими в городок лихо и бесшабашно.
Поставленный часовым у окна человек лет тридцати со следами копоти на лице — он представился двум незнакомцам как Фридрих Оммер — увидел остановившийся в центре площади грузовик с транспарантом на немецком языке:
«Господ германских офицеров и солдат просят сдавать оружие здесь, а регистрироваться в
