— Может быть, не стоит, товарищ инструктор? — тихо спросил Станислав. — Постреляйте просто так: кто больше выбьет, тот и победил. И я с вами постреляю, а спорить не надо. Я думаю, Песковский готов взять свои слова обратно, не судите его строго, он иногда вспыхивает, а потом быстро отходит, характер такой.
Ашрафи натужно улыбнулся:
— Ты искорей про этот, свой хреновый привычка забудь.
Если бы мог, Песковский крикнул бы: «К барьеру!» — как это делали в те времена, когда такой совет почитался за оскорбление, а оскорбление смывалось кровью. Кто он, в самом деле, такой, этот Ашрафи, что позволяет себе оскорблять его? Сейчас надо во что бы то ни стало выиграть.
— Что ж, давайте начнем. Только мне поблажек не требуется.
Ашрафи молча прикрепил к фанерному щиту две чистые мишени, отнес их на двадцать пять метров, предложил Песковскому выбрать наган, дал ему семь патронов (Евграф по привычке начал было: «Слушатель Песковский получил семь боевых патронов для выполнения...», но Ашрафи перебил его: «Отставить!»). Себе инструктор взял шесть патронов и, не дожидаясь Песковского, выпустил все шесть пуль. После этого спокойно спросил:
— Ну как, будем формалистами и станем стирлять или не будем патроны портить?
— Почему же, постреляем...
Прежде чем сделать первый выстрел, Евграф вложил в барабан гильзу, подкрутил его, прицелился и щелкнул, проверяя спусковой крючок — насколько он туг. Недовольно поморщился, вложил в барабан все семь патронов, а первый выстрел сделал в старую боковую мишень, чтобы уравнять шансы и чуть лучше почувствовать револьвер. И начал неторопливо, тщательно целясь, стрелять.
Ему показалось, что пули легли нормально, он много бы дал, чтобы выиграть это пари и вернуть побежденному его старенькие толстые большие часы на изъеденном временем ремешке.
Ноги несли Евграфа к мишеням, но он пересилил себя, постарался сделать вид, что ему безразлично, кто сколько выбил очков, но, приблизившись к мишеням, первым делом взглянул на ту, в которую стрелял инструктор: три пули были в десятке, две в девятке и одна в семерке. Песковский вздохнул и посмотрел на свою мишень: две восьмерки, семерка, три пятерки.
Пантелеев молча передал инструктору трофей. Тот внимательно, со всех сторон оглядел часы. Заметил, что вообще-то не полагалось бы возвращать выигрыша, чтобы курсант Песковский лучше запомнил этот день, научился вести себя на занятиях, а одновременно чуть лучше стрелять, чтобы со временем отыграть потерянную вещь... Но, с другой стороны, эти чужие часы будут напоминать ему, Ашрафи, в недавнем прошлом чемпиону дивизии, что он обыграл новичка... нет, такая честь ни к чему, поэтому он просит Пантелеева вернуть часы владельцу.
Песковский сделал робкую попытку протестовать.
Пантелеев сказал за друга: «Спасибо».
Ашрафи отправился с револьверами в склад оружия на первом этаже.
— Я тебя прошу как товарища, забудь свои замашки, постарайся стать взрослым, — произнес Пантелеев, глядя в сторону. — Ты сегодня нарвался на порядочного человека. И тебе повезло...
— Не собираемся ли мы прочитать небольшую лекцию о правилах хорошего тона? Позвольте мне сбегать за тетрадкой и за ручкой и записать ее, чтобы ни одна ваша драгоценная мысль не пропала, чтобы она глубоко запала в душу и дала плодоносные ростки? Не позволяете? Тогда разрешите дать совет. Помните, Пантелеев, вам не подходит произносить длинные речи, вы начинаете сбиваться на менторский тон.
— Я сказал то, что хотел сказать. На, получай свои часы.
Жизнь в школе казалась Песковскому на первых порах вовсе не такой романтической, какой виделась на расстоянии. День был расписан по минутам. Занятия в аудиториях и кабинетах сменялись тренировками в спортивном зале — здесь тоже были свои «предметы», и среди них бокс и быстро входившая в жизнь борьба самбо — самозащита без оружия. Песковский пролезал под канатами на ринг без какого-либо удовольствия, пересиливая себя, подавляя самолюбие: ему казалось бессмысленным и несправедливым подставлять лицо, пусть даже защищенное маской, под удары верткого Мнацаканяна, каждый из них был ударом по самолюбию. Оказалось, новый товарищ Шаген Мнацаканян еще в Ереване, готовясь к поступлению в военную школу, тайком от родителей посещал боксерскую секцию; однажды после спарринг-боя он беззлобно утешил Песковского:
— То, что ты знаешь, я уже давно забыл. Ничего, первый год будут бить, новичков всегда бьют кому не лень, тут ничего не попишешь, это закон, надо быстрей выкарабкиваться.
Выкарабкивался Евграф из новичков трудно и долго... Но именно здесь, на ринге, он почувствовал немало месяцев спустя отчетливо и бесспорно, что есть на этом свете вещи, способные изменить черты характера, казавшиеся данными навсегда. И среди них едва ли не на первом месте бокс. Показалось Евграфу, что он постиг его суть, его великий смысл. Да, «красный командир должен выковать и свой характер и свое тело» — эти слова были написаны броско и размашисто на кумачовом полотнище во всю ширину спортивного зала... Но что значит «выковать»? Из чего выковать? Не в том ли все дело, что в человеке, как искра в кремне, живут многие славные качества. Они не видны, но они есть, просто-напросто они в зародыше и терпеливо ждут своего часа. Природа наделила каждого из нас завидным запасом стойкости, воли, самообладания, терпения, выносливости, ловкости, силы и прочая и прочая — они как бы стоят в очереди «на выход». Только не до каждого доходит очередь. Бывает, до глубокой старости не узнает человек, на что был способен. Считает, что жизнь его обделила — начинает коллекционировать неприятности и несправедливости, происшедшие на разных меридианах, видеть в них оправдание своих неудач и вещать об этих несправедливостях первому встречному...
О том, что бокс — великий открыватель — выпускает «из резервов» постепенно и незримо едва ли не дюжину сверхполезных качеств, Евграф подумал первый раз, когда хорошим хуком слева «уронил» Шагена на ринг.
— Ты чего? — беззлобно спросил Шаген.
— А я ничего. Я просто так.
— Вот встану сейчас и как следует намну тебе бока, — мечтательно произнес Шаген.
— Ставлю один за три, что теперь уже не намнешь, — подстрекательски заметил Станислав, обмахивавший Евграфа полотенцем.
— Ох, не будите во мне зверя. Вы еще не знаете, какой я кровожадный и безжалостный.
— Знаем, знаем, — хором ответили оба.
— Послушай, Шаген, мы с тобой интеллигентные люди, — сказал лежавшему на ринге его секундант Котэ Канделаки. — Мы с тобой не чета им. Не будем пробуждать низменные страсти. Дадим им сегодня немного покуражиться. Зато завтра...
— Скажи, Котэ, откуда у тебя такая привычка появилась: сперва говорить — потом думать? Как это можно уйти, не поколотив Песковского сегодня же? Ведь это надо сделать для его собственного благополучия... А то еще больше задаваться станет... совсем пропадет.
— Ну, как знаешь. Мое дело дать совет...
— Поднимайтесь, ваше сиятельство, — сказал Шагену Станислав. — Ждем ваших предложений.
— Почему ты называешь его сиятельством? — спросил Евграф, чтобы, как говорят на севере, еще больше «упакать» своего противника. — Посмотри, какой фонарь под глазом сияет.
...Как пишут в спортивных отчетах, два следующих раунда положения на ринге не изменили. Оказалось вдруг, что бокс — преинтересная штука.
То ли по молодости лет, то ли по складу характера, а скорей всего и по тому и по другому, Песковский имел не слишком почтенную привычку составлять мнение о человеке решительно и безоговорочно. Ему казалось, если кто-то нравится ему или кто-то не нравится, — это до гроба. Он не догадывался еще, как часто жизнь будет заставлять его вносить коррективы, поражаться наивности своих юношеских суждений и характеристик. Среди тех, о ком он сохранил нетронутым, неревизованным первое впечатление, оказался учитель Назим Керимович Рустамбеков — человек с живым и подвижным лицом, сдержанными манерами и негромкой речью.
