упускал возможности порадовать мусорка прекрасной перспективой:

— Готовься, чуха, разминай «булки».[8] Сумрак скоро откинется,[9] вот тогда пощекочем тебе гланды…

Кольцов в дискуссию не вступал — полемика могла опять перерасти в потасовку.

Нельзя сказать, что после встреч с Шаманом он впадал в глубокую депрессию или начинал паниковать, но оптимизма тоже не прибавлялось. Угрозы были вполне реальны. Как он узнал, Сумрак освобождался осенью, если, конечно, снова не сядет. И вряд ли новый положенец возьмет его под покровительство. Непонятно, почему этот взял. А на зоне, как на подводной лодке, спрятаться негде.

В первый же день старший отряда, пятидесятилетний активист по кличке Ракета, поинтересовался у Кольцова, что тот умеет, кроме как выбивать показания у невиновных. Получив честный ответ: «Ничего», положил перед ним лист бумаги и попросил написать автобиографию.

— Почерк хороший. Гляжу, наблатыкался в ментовке… Будешь у меня писарем!

Кольцов не возражал. Лучше писать характеристики, рапорта и заметки в «лагерный листок», чем маяться от безделья на шконке вроде «козлов» — блатных, перековавшихся в активисты, или членов секции дисциплины и порядка, обитавших тут же, в первом отряде. Причем чифирь, спирт и «ширево» последние потребляли ничуть не меньше остальных. Да и вообще, как успел заметить бывший опер, не особо торопились встать на путь перевоспитания и исправления, как требовали циркуляры, посвященные организации СДП. Зачисление в актив помимо относительно легкого житья давало шанс на условно- досрочное освобождение. И по этой причине приспособленцы, плюнув на блатные принципы и понятия, вставали на «козью тропу». Некоторые работяги-мужики, не желающие годами корячиться на тяжелом производстве, тоже принимали новую сучью веру. Лучше быть дневальным, «локальщиком» или завхозом, чем гробы ворочать. Кольцова как активиста на «промку» тоже не отправляли.

Как писал Бродский, недостаток пространства в тюрьме возмещается избытком времени. И с этим Кольцов после двухдневного пребывания в активе не мог не согласиться.

Еще раз вызывал кум. Спросил, что произошло в карантине. Услышав ответ, ткнул пальцем:

— А я ведь предупреждал. Это ты еще легко отделался!..

После чего снова предложил дружбу. И вновь услышал отказ и вежливую просьбу оставить в покое.

— Ладно, коллега. Готовься, раз не хочешь по совести.

Познакомился Кольцов и с хозяином — Николаем Филипповичем. Тот, в отличие от Гладких, обстоятельствами преступления, за которое угодил к ним бывший опер, не интересовался. И даже про свежие фингалы ничего не спросил. Единственное, что его волновало, — умеет ли новичок играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, писать стихи или, на худой конец, петь.

— Увы… Могу свистеть в милицейский свисток и сочинять «отказные» материалы. Петь не люблю.

— Жаль, очень жаль, — вздохнул Вышкин. — Таланты нам нужны. Скоро, кстати, «День лагеря», надо посодействовать и обязательно выучить гимн…

— Выучу… Вопрос можно? Я здесь один такой бывший или еще есть?

— Один… Поэтому не подводи, не нарушай режим. Соблюдай распорядок дня. Не позорь, так сказать, органы внутренних дел, будь добр.

«Я-то не нарушу, лишь бы режим меня не нарушал…»

В отряде же Кольцов ни с кем не знакомился и с разговорами не приставал. Блатные традиции активисты особо не соблюдали, поэтому не заставляли мента выполнять черновую работу, например, заправлять шконки или драить парашу. Возможно, узнав, что тот был в Чечне и заработал дырку в животе. Значит, не совсем сука. Суки под пули не лезут. Но в карты сыграть или «шкарабешки» — нарды не предлагали, это даже для активистов западло. Да и не на что менту играть. Денег он с воли не захватил, а чистописанием здесь не заработаешь.

В первую же ночь из его тумбочки пропали дорогая авторучка и несколько конвертов. Ничего ценнее просто не было. Кольцов сделал вывод, что закон «не тырь у своих» здесь популярностью не пользуется. Хотя к нему, возможно, это не относилось. Кому он свой? Никакого расследования, само собой, бывший опер не проводил.

— Хозяйка, из таких досок даже гроб не сколотишь. Только на дрова годятся.

Бригадир плотников подцепил гвоздодером верхнюю доску и перевернул тыльной стороной.

— Сплошной горбыль. Да еще и сырые, видать, под дождем лежали. За месяц сгниют, ежели не просушить.

Зинаида Андреевна недоверчиво пощупала доску, потом зачем-то понюхала пальцы.

— Что, все такие? — недобро прищурилась она.

— Ну, может, есть пара нормальных. А остальное — беда полная. Где вы такие взять умудрились?

— На базе, — сквозь зубы процедила Зинаида Андреевна. — Ну, скотина…

Реплика относилась к директору базы стройматериалов. Рыло свиное… Что ж он творит? Ладно бы у буржуев воровал, так ведь у детей!

От праведного гнева Зинаида Андреевна с хрустом сжала кулаки. Она с таким трудом выбила из администрации несчастную копейку на ремонт клуба, можно сказать, из глотки вырвала, и на тебе! Горбыль! Хотя на базе лично выбрала хорошие доски, договорилась за две бутылки с водителем шаланды, чтобы привез. А вот проконтролировать доставку не смогла — других дел было невпроворот. И эти подлецы тут же воспользовались моментом!..

А как в детском лагере без нормального клуба? В прошлом году кое-как отмучались в старых стенах, но за зиму пол окончательно сгнил, а крыша обещала обрушиться со дня на день. Есть еще летняя эстрада, но…

Паразиты!.. Ничего, я вам быстро объясню, у кого можно воровать, а у кого нет.

Воспитанная на совестливой русской литературе и Манифесте коммунистической партии, бывший завуч питала стойкую неприязнь к расхитителям государственной собственности, да и вообще к преступному элементу. Вот нянчимся с этими стервецами, сюсюкаемся, воспитываем, а в итоге — горбыль! Вот она, ваша дерьмократия!.. А надо так: горбыль — двадцать пять лет лагерей. А то и сразу — к стенке!

— Без материала работать не можем, — развел руками бригадир молдавских шабашников. Выражение его хитрого лица говорило, что трудиться с таким материалом ему тоже особого удовольствия не доставляет.

— Отпили-ка метр, — Зинаида Андреевна приподняла некондиционную доску, — вот с этого края…

Когда шабашник выполнил просьбу, она подняла отпиленный кусок, погрузила его на заднее сиденье стареньких служебных «Жигулей» и жестко приказала водителю:

— На базу. Строительную.

— Зинаида Андреевна, мне велели вас только до лагеря и обратно…

— Я сказала, на базу!!

По тону бывшего педагога водитель понял, что с ней лучше не спорить, — поставит в угол и вызовет родителей. А то и указкой приголубит…

До Тихомирска было чуть больше часа езды по разбитой, но все же заасфальтированной дороге, проложенной через таежные дебри. За весь путь Зинаида Андреевна не проронила ни слова, хотя высказаться сильно тянуло. И не только языком классиков. Но, как заслуженный педагог и просто воспитанный человек, она никогда не произносила вслух матерных оборотов и даже до конца не понимала значение крайне популярного слова «блин». Максимум, что могла себе позволить, — безобидное «паразит». Крайне редко, в минуты сильного душевного подъема, — «сволочь».

«Мало проблем с комплектованием — вожатых и воспитателей по-прежнему не нашла, так еще с ворюгами разбираться… Паразиты».

Директор базы стройматериалов — полноватый рыжеволосый муж, страдающий нервным тиком, заработанным на допросах в ОБХСС, — к своему несчастью оказался на рабочем месте, в отделанном мореным дубом просторном кабинете. Зинаида Андреевна ударом привезенной доски распахнула дверь, чуть