Так началась их совместная жизнь под одной крышей, на пятом этаже городского дома.

Жили. Привыкали. Постепенно становясь совсем домашними, ручными. Ведь домашняя утка когда-то тоже была дикой, жила на воле. Их кормили, о них заботились. Что еще надо?

Весной утка снесла шесть яичек, но высиживать не стала, как селезень ни ухаживал трогательно за своей подругой.

Вот тогда их опекуну Александру Ивановичу и пришла в голову мысль: сводить их на пруд искупаться.

Купание не помогло — яйца продолжали лежать холодные. Но прогулки на пруд с того времени вошли в привычку, стали постоянными. Они доставляли удовольствие всем троим.

А уж сколько радости было всем окрестным мальчишкам, которые табуном бежали за ними, описать невозможно!

Крыло зажило, но утка по-прежнему не летала. Может быть, оно болело, как ноют давно зажившие старые раны, может быть, она просто разучилась летать...

Но однажды ее верный спутник-селезень внезапно распустил крылья, захлопал и рванулся ввысь. Бечевка не пустила, он брякнулся наземь. Ах ты, горемыка! Ушибся, поди...

И тогда... тогда Александр Иванович отпустил его. Снял ошейник. Пускай летит. Зачем ему лишаться свободы?

Он улетел, и — с концом. Сколько ни ждали, не возвращается. Вольному — воля. Пожил взаперти, хватит! Печальный возвращался Александр Иванович в этот раз с прогулки. Грустно было смотреть на осиротевшую утку. Он и не думал, что так привык к обоим? Какие еще мысли лезли в голову, он уж не помнит. Помнит только, что запечалились оба, и он, и крякушка. И она притихла и все поглядывала на небо... А когда пришли домой, селезень уже ожидал их, сидя на балконе. Вот ведь как бывает! Не улетел!

С тех пор он стал летать часто. И всегда возвращался. И купания их совершались теперь уже без поводков.

И все шло спокойно до осени, пока... пока на пруду вдруг опять не сели перелетные утки.

Может быть, это была та же стая? Может быть, утки помнили оставшихся здесь и нарочно сделали остановку на том же месте, чтоб забрать их с собой? Или хотя бы узнать об их участи?..

Увидав их, услышав их призывные крики, наши две крякуши встрепенулись, заволновались. Туда, туда, скорей к своим!

Вот когда настал момент раздумий Александра Ивановича. Отпустить — не отпустить? Положим, утка все равно не летает. А он, селезень, ее супруг? Весь вечер думал, советовался с домашними. Ведь и они привязались к птицам.

Утром в воскресенье он был на пруду раньше обычного. Привел свою пару серых. Утки продолжали сидеть на воде. Ждут! Присев на корточки, он отвязал сначала одну утку, потом другую, поцеловал обоих и бережно опустил на землю. Переваливаясь, они шустро побежали к воде. Захлопали крыльями, поднялись на воздух, сделали круг, другой. Круги становились больше, выше. Скрылись из глаз, ушли куда-то далеко на запад, где садится солнце, вернулись — и опустились в центре пруда, около стаи. Присоединились к своим.

Текло время. Стрелки на башне над большим зданием на площади уже перевалили за полдень, пробили куранты, а он сидел и смотрел на них, на уток, на темные перемещающиеся точки на середине пруда. Было грустно и радостно. Была гордость. Спас две жизни, — и теперь любовался ими. Хорошо.

Все же пора и домой, надо подниматься.

Прощай, крякуша, прощай, ее любезный друг!..

Дома чего-то не хватало. Он старался не думать об утках, но не мог. Мысли все время возвращались к ним.

Ночь спал тревожно, ворочался. Показалось, что где-то крякнула утка — вскочил, бросился на балкон. Нет, ничего нет. Накинул халат, пальто, сунул ноги в мягкие войлочные туфли и долго сидел на балконе, прислушиваясь к ночным звукам, всматриваясь в ночную тьму, в спящий город.

На работу ушел раньше обычного часа. Весь день был рассеянный, работалось плохо. А когда вернулся домой, все такой же молчаливый и задумчивый, вдруг, еще с порога, услышал: крякают... По лицу жены понял: что-то случилось. Екнуло сердце. Враз представилась знакомая картина — утки обедают в ванной, подхватывая друг у друга выпавшие из клюва лакомые куски, и крякают от удовольствия...

— Неужели вернулись?

— Вернулись, — отвечала улыбающаяся жена.

Они появились как-то внезапно, забредя в этот парк с сотнями гуляющих, оживленных, празднично настроенных и разряженных горожан, вероятно, случайно. Откуда пришли — неизвестно. Впрочем, ничего невероятного в их появлении не было: сохатые расплодились, находясь под защитой охраняющего их закона, осмелели и нередко наведываются в города и селения. Не очень-то смущает их и близость человека. В Ленинграде, вон, рассказывают, лось объявился на одной из многолюднейших магистралей — на проспекте Кирова, потом, испугавшись чего-то, шарахнулся, разбил ротами витрину магазина и, уже совсем ошалев, понесся прочь — только его и видели.

И все-таки приход лосей в город — всегда событие.

Трудно сказать, кто первый заметил их. Но, словом, внезапно среди скопления отдыхающих разнеслось:

— Лоси в парке!

Неожиданное и заманчивое зрелище. Сохатый на воле совсем не то, что в зоопарке. Да и в зоопарке-то видал не всякий.

День был воскресный, народа — масса. И сразу всех охватило какое-то возбуждение, какой-то непонятный азарт. Словно пробежала электрическая искра: все поворачивались и устремлялись в одном направлении, туда, откуда донесся в первый раз этот крик: «Лоси! Лоси! Пошли, посмотрим скорее!»

Вот они! Два могучих таежных великана, два зверя, напоминающих корову и лошадь одновременно, только совсем бесхвостые и поджарые, на высоких сухих ногах, с губастой крупной мордой. Большие и сильные. Он и она. Раздувая чуткие ноздри, красавец-сохатый вскинул увенчанную тяжелыми рогами голову и всматривался в приближавшихся людей. К нему жалась лосиха.

В позах животных не чувствовалось особого страха. Только настороженность. Да, пожалуй, еще любопытство. Нет, они, конечно, не знали слов указа, подписанного великим человеком, когда обоих еще не было на свете, и незримо оберегавшего все их копытное племя от посягательств. Но они уже привыкли к тому, что люди не трогают их. Иначе они не оказались бы и в этом шумном парке, куда, очевидно, их привел инстинкт поиска пищи, извечный погонщик бессловесных.

Любопытство владело и людьми, но, увы, совсем не такое безобидное, как у животных.

Кто первый крикнул «лови!», кто обманул доверие четвероногих, завоеванное многими годами неусыпной егерской службы, доверие, которым поистине мог бы гордиться человек, теперь уже не установить. Почему «лови», а не просто «гляди, любуйся!»?