которого, несмотря ни на что, наклюнулись, потянулись к солнцу зеленые молодые побеги; нет-нет да и вспыхнет вдруг по весне, забушует розово-синим пламенем все еще не заглушённая колючими татарками махровая сирень; а в самом низу, у подножья лысого бугра – одинокая корявая яблонька, в два года раз покрываясь мелкими румяными кислицами, нет-нет да и напомнит о том, что когда-то был здесь великолепный, любовно ухоженный сад, густой зеленой гривой покрывавший весь этот выжженный, вытоптанный, заросший бурьяном и загаженный коровами бугор, на веселом челе которого, словно драгоценная шапка с золотыми пронизями по аксамитовому верху, темными кронами красовались стройные златоствольные сосны…

Низко, лениво тянулись, клубились прохладной осенней влагой серые, сизые, с беловатой сединкою, бесконечные облака. Из-за бугра, из-за сосновых лохматых вершин, с запада, с гнилых морей, тянулись, текли, как тянутся, текут вялые, утомленные бессонницей мысли – медленно, беспросветно…

Долга? показалась Максиму Петровичу эта минувшая ночь! Как ни устал он физически и душевно, а все равно так и не мог хотя бы на полчасика сомкнуть глаза, забыться, пусть коротким, но освежающим тело и голову сном.

Он встал, когда еще чуть брезжило в оконце евстратовской клетушки-мастерской, и сразу же почувствовал какое-то неудобство, какую-то помеху в теле. Нет, это не было привычной тянущей, внешней болью радикулита, это что-то другое глухо, словно пробуя силу, давало о себе знать где-то глубоко внутри, то неприятно наплывая волной, то уходя, как бы откатываясь, давая передышку. «Уж не грыжа ли опять зашевелилась?» – мелькнула тревожная догадка. Но разгорался тусклый день, светлело небо, на минутку сквозь мокроту облаков мелькнуло солнце, проснулись, заговорили в избе евстратовские домочадцы, звякнуло ведро, где-то за садами, за церковью пропылил, прогрохотал грузовик – и как-то, с зародившимися дневными шумами, ушла, спряталась тупая, невнятная боль, и в голове прояснилось и стало думаться.

Воспоминания о минувшей ночи встали перед Максимом Петровичем со всеми и смешными и страшными подробностями. Ровно через полтора часа, как и обещал, примчался Петька, а следом за ним – милицейская машина с проводником и собакой. Седой, видавший виды Анчар с ходу взял след и шибко, яростно, рвя поводок, потащил проводника через сад – к перелазу, и дальше – на реку. Навстречу им попались совхозные машины: одна за другой, пронизывая светом фар черную кружевную листву, мчались они в гору, гудя и завывая на крутых подъемах.

Выбежав к дороге, Анчар остановился в нерешительности. «Фас! Фас!» – подбадривал его проводник, направляя луч карманного фонарика на серый, влажный от росы песок, где уродливой кляксой расплывалось большое черное пятно. На обочине валялась расплющенная в лепешку канистра, откуда, вероятно, и вытекла на дорогу черная, остро, крепко пахнущая жидкость. Сунувшись к пятну, Анчар чихнул, затряс лобастой головой. Кинулся вправо, влево, и вдруг жалобно, пискляво брехнул и, виновато повизгивая, улегся у ног проводника.

– Автол пролили, паразиты! – сердито сказал проводник. – Колесами растащили по всей дороге… Теперь – все, не возьмет. А жалко – чистый, хороший был след…

В стороне, на зеленой полянке, где только что шумел пир, при тусклом, моргающем свете пятилинейной керосиновой лампочки две женщины в белых халатиках гремели посудой, сворачивали скатерти. Возле них бродил с фонарем Ермолай Калтырин, шарил палкой в кустах, время от времени вытаскивал оттуда бутылку, нюхал ее, разглядывал на свет – не осталось ли?

– Всё пожрали! – сокрушенно вздыхал он. – Нет бы их, чертей, чуток пораньше шугануть-то…

Он подошел, поздоровался, полюбопытствовал – что случилось.

– Ты никого не видел? – спросил Максим Петрович. – Никто мимо не пробегал часа два назад?

– Вроде бы нет, – соображая, наморщил лоб Калтырин. – С вечера хожу, никого не заметил. Ну, да тут ведь такой шумовёнь стоял, упаси господи!

– Что это они рано разъехались? – спросил Петька.

– Да что – потеха! – Калтырин засмеялся, покрутил головой. – Они, эти совхозные-то, пирують, шумять – урожай, урожай, а кукуруза в поле зимы дожидае, картошка, почесть, вся не убрата, коровники раскрытые, худые… Просто сказать, выпить приехали, пожировать, да… Ну, пьют они, значится, песни играют, идет дело. Только было качать директора взялись, откуда ни откуда – «Волга» райкомовская, сам лично секретарь Федор Федорыч: «Вы тут, голубчики, что делаете? А-а, урожай?!» Давай их костерить! Махом собрались, смылись, и всю продукцию, какая, стал-быть, была у них, всю как есть тут покидали!

– Кончен бал, потухли свечи! – насмешливо сказал Петька. – Девочки, у вас там пол-литра, случайно, нигде не завалилось?

«Девочки» ответили презрительным молчаньем, им было не до шуток: собирали, пересчитывали посуду – не хватало двух тарелок, шести стаканов и здоровенного куска любительской колбасы; трудно, конечно, было сказать, кто польстился на это добро, но они подозревали Калтырина.

Анчар пробежал с полкилометра по берегу – следа не было.

Весь обратный путь Петька, не умолкая, хвастал своей машиной, приписывая старенькому мотоциклу такие фантастические качества, каких он не имел даже в лучшую пору своей механической юности. Возле тети Паниного дома Анчар зарычал, рванулся и потянул за собой проводника. В самом деле, что-то странное творилось там: в плетне, огораживающем двор, зиял огромный пролом, в котором виднелся темный силуэт садово-огородного трактора ДТ-14; откуда-то снизу, из-под его колес, раздавался заливистый храп. Свернувшись калачиком, словно младенец во чреве матери, там безмятежным сном спал голый человек в одних трусах – давешний Чурюмкин собутыльник. Самого Чурюмки не было – тетя Паня, видимо, уволокла его в избу.

– Э, друг! – потормошил Евстратов спящего. – Вставай, замерзнешь, дурак!

Голый мычал, чмокал губами, и как Евстратов его ни тряс – не проснулся.

– Интеллигентный вроде бы человек, – с искренним сожалением покачал головой Евстратов, – а вот поди же…

– Кто это? – спросил Максим Петрович.

– Чибриков, счетовод из лохмотовского сельпо, – сказал Евстратов. – Я его, товарищ капитан, знаю – смирный, непьющий, двое ребятенков у него… А вот не так давно словно муха какая его укусила, – стал прикладываться, да все чаще да чаще, а теперь уж и дня нету, чтоб до сшибачки не насадился!

Было уже далеко за полночь, когда подошли к евстратовской хатенке. Проводник с участковым захрапели сразу, едва легли, а Максим Петрович вот так и проворочался до свету.

Рано позавтракав, пошли смотреть бабки Ганину избу. Покосившаяся, вросшая в землю, вся чуть ли не до растрепанной соломенной кровли скрытая непролазными кустами полыни и крапивы, она была похожа на старую, нахохлившуюся курицу, зарывшуюся в серую дорожную пыль. На ветхой наружной двери, забитой крест-накрест двумя тесинками, висел огромный, не по избе, замок; дверь со двора была заперта на задвижку – из сенец.

Пыль, грязь, запустение царили внутри избы. Треснувшая от потолка до пола печь, грязные лавки, затянутая паутиной божница с тремя почерневшими, засиженными мухами иконками, – все говорило о скудной, безрадостной жизни бабки Гани. Какая-то свернутая в трубочку бумажка торчала из-за иконы. Максим Петрович развернул ее. прочитал: «Гражданке Голубятниковой Агафье Степановне. Настоящим предлагается внести причитающийся с Вас налог в сумме…» Это было извещение из райфинотдела. Аккуратно свернув казенную бумажку, Максим Петрович засунул ее обратно.

– Голубятникова… Голубятникова… Родственница, что ли, Чурюмкина?

– Да у нас полсела всё Голубятниковы, – сказал Евстратов. – Кто их тут разберет…

Единственным украшением избы были две пожелтевшие фотографии в узеньких черных рамочках. Они висели в простенке между крошечными мутными оконцами. Бравый красноармеец в буденновском шлеме, весь в ремнях, выпятив грудь и опираясь на шашку, стоял на одной из фотографий; другая изображала молодого круглолицего парня лет шестнадцати в клетчатой кепке, с дешевой гармонией в руках, испуганно и напряженно глядевшего в объектив фотографического аппарата.

Заглянули под пол и на чердак, но и там была такая же безотрадная картина: в подполье – поросшие бледными, мокрыми грибками полусгнившие доски и тяжкий, затхлый дух; на чердаке – черные, изъеденные древесным жучком стропила, огромный закопченный печной боров с облупившейся глиняной обмазкой, с кое-где вывалившимися кирпичами. Все, все в этом скорбном жилище поражало своим запустением и обреченностью, все было покрыто толстым слоем давно и плотно слежавшейся пыли; ничто не только не