палыми листьями травою, к большому ветвистому дубу, на который так определенно указывал Петька, тянулись две параллельные, углубленные в землю колеи, прорезанные, похоже, действительно еще весною, в мае, когда только что вышедшая из-под снега, напитанная влагой лесная почва была рыхла и податлива. Потом этот след скрыла поднявшаяся трава, и даже еще неделю назад, когда она была гуще и пышней, его, вероятно, не разглядел бы и самый зоркий глаз. Но теперь, после того, как трава, обожженная холодными утренниками, по-осеннему обмякла и обессиленно прилегла к земле и весь микрорельеф рощи стал вновь открыт обозрению, и давний колесный след выступил наружу на всем своем протяжении.

Опустившись на корточки, Петька, Костя и Евстратов осторожно распутали траву, убрали нападавшие листья, и колеи проступили еще явственней, еще четче. Кое-где под травою обнаружились даже отпечатки протектора, которые доказывали с несомненностью, что след автомобильный и именно ГАЗа-69, ибо на колесах райпотребовской машины протектор был точно такого же размера и рисунка.

– Въезжайте колесами на след! – крикнул Максим Петрович Лазутину.

– Кусты! – остановил Лазутин машину вблизи дерева.

– Ничего, ничего, до конца следа, до самого конца!

– Так сук же! – запротестовал Лазутин, высовываясь и задирая голову к нависающему над кабиной корявому обломку дубовой ветки.

– Вот и правильно, что сук!..

Прикинув глазами, Максим Петрович уже видел, что если Лазутин продвинет машину вперед еще на три четверти метра, – корявый острый сук обязательно распорет крышу в том самом месте, где она заштопана.

– Порву же брезент!

– Лазутин, выполняйте, что от вас требуют.

С недовольным лицом, как бы говорящим: ладно, мое дело маленькое, я выполню, но хозяин с вас за это спросит! – Лазутин прибавил мотору оборотов и двинул машину вперед – под треск кустов и заново распарываемой крыши.

– Ну вот – порвал! – выговорил Лазутин сокрушенно, с обидою, созерцая длинную прореху над головой.

– Что и требовалось доказать! – почти пропел Костя, сияя исцарапанным лицом.

Максим Петрович деловито, неторопливо, ничем не показывая своего удовлетворения, как будто совершалось что-то весьма обыкновенное, а не один из важнейших, завершающих актов самой темной, запутанной уголовной истории изо всех, какие приходилось распутывать районной милиции, – достал из портфельчика протокольные бланки, попробовал на уголке листа шариковую ручку – пишет ли? – и, сев на переднее сиденье вездехода и положив себе на колени портфель, с такой же точно спокойной неторопливостью написал протокол о произведенном в роще Дубки, близ села Садовое, следственном эксперименте, установившем, что именно райпотребсоюзовский ГАЗ-вездеход за таким-то номером въезжал и останавливался в роще в начале второго часа в ночь на девятое мая текущего года. Канцелярской скрепочкой он соединил этот заверенный подписями протокол с показаниями Петьки Кузнецова, записанными прежде, спрятал в портфель и негромко, будто речь шла тоже о ничего, в общем, не значащем, попросил Лазутина:

– А ну, достаньте-ка теперь шоферский инструмент…

Лазутин, хитрым своим умом сообразивший, что действия милиции целиком и полностью относятся к его «хозяину», что дело, по всему видать, крепкого посола, и потому сделавшийся предупредительно- покладистым и как бы заодно с милицией, с готовностью вытащил из машины инструментальный ящик и вывалил его содержимое на землю перед Максимом Петровичем.

– Это у вас что же, весь инструмент перемечен? – спросил Максим Петрович, беря и внимательно рассматривая один, другой гаечный ключ, отвертку, пассатижи. И на ключах, и на отвертке, и на пассатижах – на всех инструментах чернели набившейся грязью грубо сделанные зубилом насечки «С. Л.»

– А как же! – в лице Лазутина даже отразилось недоумение. – А если кто упрет? Шоферня-то есть, знаете, какая сволочная! Свой-то инструмент порастеряют, а потом только и зыркают, у кого бы смыть… Как же без клейма? Даже если за руку схватишь – так не докажешь…

– А вот такой вот ключ, – раздвинул Максим Петрович ладони, – где он у вас?

– От передних ступиц, что ль?

– Да я уж не знаю, от чего. Вот такой он!

– От ступиц. Пропал куда-то…

– Давно?

– Да тогда же, когда хозяин крышу пропорол…

– Куда ж он делся?

– Да кто-знать! Или упер кто, или так – потерялся.

– Вы смогли бы его опознать?

– А как же!

– Евстратов – позвал Максим Петрович.

Евстратов достал из объемистого шинельного кармана тяжелый ключ, завернутый в газету, подал Щетинину.

– Ваш? – спросил Максим Петрович, снимая бумагу.

– Мой! – удивился Лазутин. – Вот и насечки на нем мои – «С. Л.»

Дав Лазутину вволю наудивляться, отыскать на ключе еще другие памятные ему зазубрины, Максим Петрович завернул ключ опять в газету и поместил его в свой портфельчик.

– Константин! И ты, Евстратов, пойдемте-ка прогуляемся…

Они отошли втроем от машины шагов на сто, за стволы и корявую густую поросль. Только тут, когда они остановились и Максим Петрович обратил на высоких своих помощников глаза, Костя и Евстратов разглядели, какое переживает он волнение.

– Ну, что делать? – спросил он с явным внутренним борением. – Писать постановление на арест? Так ведь его нельзя оставлять! Ведь то, что мы машину в Садовое гоняли, дырка на крыше – ему же все объяснит. И дожидаться он не будет, не таковский… Ведь впереди «вышка», он же понимает! Или сбежит – ищи-свищи тогда ветра в поле, или… – Максим Петрович выразительно провел большим пальцем поперек горла.

– Простите, Максим Петрович… – проговорил Костя, как-то смешно, почти по-детски моргая ресницами. – Мне во всем этом только одна деталь неясна… Ключ вот этот.

– Да что ж тут неясного? – ответил Максим Петрович просто. – Ведь он поначалу им хотел убить, ключом-то этим… С ним он и пошел на изваловский двор. А там увидел топор в дровосеке, ключ кинул, а топор взял…

– А-а!.. – застонал Костя, хватаясь за голову и крутясь на месте, будто пронзенный пулей. – Ой, какой же я дурак! Ведь вот что это значило – он же ключ искал! В малиннике! Ой, дурак, дурак! Как же мне это не стукнуло! Вот чего он там бродил, —и не один ведь раз! А я и не вдумался, – как самый последний остолоп! Ключ он искал! Ключ же ему покоя не давал! Нет, я болван, болван! Ведь это все можно было еще когда распутать!

Костино страдающее лицо, его вопли, его самоуничижительный взрыв, биение себя кулаками по лбу вызвали у Максима Петровича лишь мудрую полуулыбку.

«Эх, милый ты мой! – захотелось сказать Максиму Петровичу. – Не так-то это просто. Ну, вдумался бы – и что же бы ты надумал? Это сейчас-то кажется таким очевидным, когда столько других фактов, обстоятельств набралось… А без них? Нет, милый, для этого тебе надо было бы еще на недельку в постель улечься, да от болей зубами поскрипеть, помучиться… Да чтоб мадам Извалова на тебя целый ушат своих слез и соплей вывернула… Да чтоб Марья Федоровна печку перекалила… Да чтоб тебе двухголовый Бардадым примерещился, с ключом-то в руке… Вот какими странными путями иной раз следовательская мысль-то идет, через какую фантасмагорию… рассказать даже совестно, невозможно – так чудно? да нелепо покажется…»

– Не страдай, – сказал Максим Петрович вслух. – Тебе еще жить долго… Еще не такими разгадками будешь удивлять. В тебе прыти на десятерых, ты еще самого Шерлока Холмса забьешь. И этого, как его… Пьеро? Пелеро? Пантеро?