следственных делах люди! Нет, честное слово, у него есть основание гордиться собой и ликовать!

Вдруг земля качнулась под ним и косо накренилась. Он схватился рукою за ветку куста, но все равно не удержался – с треском повалился на куст, приминая пружинящие ветви.

– Братцы! – сказал он с улыбкой, отдавая себе отчет, как нелепо и дурацки он выглядит. – Братцы, а ведь я пьян!

Выпитая им водка, до сих пор ничем себя не проявлявшая, вдруг, в одну секунду обнаружила всю силу своего действия. Но каким-то странным, не вполне естественным образом: в теле его не прибавилось ни капли тепла, – ради чего, собственно, он ее и пил, – сознание оставалось абсолютно чистым, зато земля куда-то плыла и все вокруг смешно, удивительно кособочилось и накренялось.

Евстратов, живо кинувшийся на помощь, вытащил Костю из куста и поставил на ноги. Однако устоять на них было не так-то просто – Костю валило то вперед, то назад, вправо, влево. Вцепившись Евстратову в плечи, он держался за него, продолжая предельно глупо улыбаться своему состоянию, и Евстратов крепко держал его – с каким-то даже испугом в лице от такого никогда им в жизни не виденного стремительного опьянения.

И тут на дороге появилась тетя Паня. Она шла из дубков с вязанкой сухого хвороста за спиною.

– Ироды! – осудительно сказала она, приостанавливаясь и мгновенно оценивая открывшуюся ей у колодца картину. Все видящий взгляд ее разом вобрал и полуодетого, шатающегося на подламывающихся ногах Костю, и водочную бутылку в траве, и краснолицего – от усилия не дать Косте повалиться снова – Евстратова…

– Милиция называется! – покачала тетя Паня головой. – Им за порядком глядеть велели, а они середь бела дня пьянку устроили! Тьфу!

Гневно, презрительно плюнув, бормоча что-то насчет того – что ж спрашивать с мужиков, когда сама милиция «займается такими ж безобразиями», тетя Паня удалилась в направлении села.

– Ну, теперь жди… – сказал Петька, давясь от смеха. – Теперь распишет! На высшем художественном уровне…

Действие водки, завладевшей Костей и вступившей в его теле в борьбу с ледяным колодезным холодом, как странно, внезапно началось, так же странно, внезапно и окончилось.

Видя, что Костя не может устоять на ногах и уже почти полутруп, Евстратов уложил его под кустик, на расстеленный пиджак. Костя тут же впал в глубочайший сон, продолжавшийся ровно сорок минут. Через сорок минут он открыл глаза, сел, поглядел на все вокруг ошалело, как бы впервые видя кусты в желтой, наполовину сброшенной листве, колодец, тропинку к дому Авдохина, Евстратова и Петьку, с тревогою вглядывавшихся ему в лицо.

– Где топор? – совершенно трезво, в крайнем страхе спросил Костя. В голове его стоял звон, еще плыли обрывки бессвязных видений, и ему вдруг представилось, что лазание в колодец, находка топора – это тоже все было во сне, и он дико испугался, что это так, что это всего лишь бесплотный мираж и сейчас ему объявят, что никакого топора наяву не существовало и не существует.

– Вон лежит, – ответил Евстратов, не понимая, отчего у Кости такая тревога и такой страх.

– Фу! – выдохнул Костя, стирая со лба испарину.

Он вскочил на ноги, слабый, как после тяжелой болезни, с отвратительным вкусом во рту, но в нетерпеливом желании немедленных действий, в нетерпеливом желании продолжать то, что еще надо было ему сделать.

– Заверни топор в клеенку, положи в чемодан, – приказал он Евстратову. – Чемодан возьми к себе домой. Вечером принесешь ко мне на квартиру. И, Петро, ты тоже подъезжай, отвезешь меня в район. А тебе, – сказал Костя Евстратову, – я дам указания, что и как тут пока делать.

– На квартиру – это к дяде Пете? – спросил Евстратов.

– Да-да, к дяде Пете.

– А во сколько?

– Ну, так… часов в десять… В двадцать два ноль-ноль, – сказал Костя уверенно, мысленно прикинув, сколько времени займут разговоры с людьми, которых он еще не успел допросить, и сколько понадобится на то, чтобы собрать и упаковать свои вещи, находящиеся в дяди Петиной хибаре: квартирантство его в ней закончено, как закончено и вообще все садовское дело…

– Есть в двадцать два ноль-ноль! – отчеканил Евстратов. Точность он любил, в этом отношении был даже несколько педант, но почему-то у него всегда получалось так, что если ему назначали время, он редко являлся минута в минуту.

– Слушай, может, ты как-нибудь иначе доберешься? – заминаясь, вопросил Петька. – Понимаешь, артисты приедут, эстрадный ансамбль «Чтоб улыбки цвели»… Надо будет их потом, после концерта, кормить, на ночлег устраивать… все такое прочее…

– Ничего, управишься. Где ему транспорт ночью искать? Выманил «ИЖ» задарма, так теперь отрабатывай, – жестко сказал Евстратов, как начальник над Петькой, имеющий право им командовать. – Между прочим, – заметил он Косте, – Максим Петрович, наверно, совсем там нервы расстроил. Сегодня от него опять в сельсовет звонили…

– Ничего, ничего, пусть отдохнет, – рассеянно, думая о предстоящих ему делах, ответил Костя. – По телефону все равно ничего не объяснишь… Я ему уж сразу, в готовом виде…

Костя оделся, почистился. Евстратов захлопнул на чемодане крышку, и они тут же расстались: нагруженный чемоданом Евстратов пошел к себе домой, а Петька повез Костю в село.

И никто из них троих не заметил, что кроме тети Пани, которая, в общем, не видела ничего, только пустую поллитровку да качающегося на пьяных ногах Костю, возле колодца все время был еще один наблюдатель, который, спрятавшись в кустах, в пурпурно-розовой, багряно-желтой листве, видел все происходившее с самого начала и до самого конца – младший сынишка Авдохина, восьмилетний Илюшка.

Сейчас этот свидетель – в драном отцовском пиджаке, сползающем на глаза картузе, шкрабая резиновыми, в засохшей грязи, с подвернутыми голенищами сапогами, покинув в кустах соседскую корову, к которой он был приставлен приглядывать, со всех ног, в обход села, скрытными тропками бежал к реке, на луг, чтобы рассказать отцу, стерегущему совхозных телят, что? видел он у колодца из своего укрытия…

Окна буфетного зала на станции Поронь были перечеркнуты вишневой полосой вечерней зари.

Садовский шофер дядя Петя или, по паспорту и прочим его документам, Петр Иванович Клушин, согласно другим документам – покойник, уже двадцать два года лежащий в братской могиле на площади города Бялы-Подляска, – сидел в углу зала за столиком, навалившись на него грудью, сгорбатив спину, уйдя шеей в высоко поднятые плечи и положив лоб в ладонь локтем упертой в стол руки.

Вторую неделю садовские шоферы жили в непрерывной гонке – возили в Поронь на приемный пункт при станции сахарную свеклу. Совхозное начальство спешило: погода не обещала быть устойчивой, дороги могли снова раскиснуть от дождей, а кроме того, заманчиво было поскорее отрапортовать и заслужить похвалу, а может быть, даже и премию…

Позавчера дядя Петя сделал одиннадцать рейсов, вчера – девять; сегодня, вымотавшись до полного предела сил, – снова одиннадцать. Другим шоферам все-таки было легче: пока в их машины грузили свеклу, они успевали хоть похлебать принесенное в узелочках женами или детишками домашнее варево. Дядя же Петя даже нормальной еды был лишен, довольствуясь одной осточертевшей сухомяткой – колбасой, консервами, селедкой, кульком жамок с ломтем ржавого сала или чем-нибудь в этом же роде, что удавалось впопыхах, на ходу схватить в садовской сельповской лавочке.

Перед дядей Петей на столе стояли две пивные кружки толстого стекла, одна пустая, с пеною на дне, другая – наполовину с пивом, тарелка с обкусанной горбушкой хлеба и кучкою хамсиных хвостиков и головок.

Но, опираясь тяжелою и находившеюся в какой-то отдельности от всего прочего тела головою на ладонь руки, дядя Петя не видел ни кружек, ни хамсиных головок. Он видел перед собою узкую, затравянелую, в голубых огоньках василькового цвета тропинку посреди высокой ржи и то, как идет он будто бы по этой тропинке, руками, грудью, коленями задевая дугою гнущиеся ржаные стебли. С легким соломенным шуршанием, с легким звоном тугих сталкивающихся колосьев они смыкаются за ним и долго