ощущением тепла и легкого возбуждения, создавая обманчивую атмосферу свободы…

Лысый и Зверев взялись за угря, Глеб бросил в рог дольку лимона. Из «шарпа» доносился голос Вертинского. Плясали пылинки в солнечном луче. Резко распахнулась дверь, вошел Володя Петренко.

— Пьете? — мрачно спросил Петренко.

— Присядь с нами, Володя, — сказал Глеб. — Извини, не пригласили… думали, ты уже ушел.

— Пьете, — утвердительно произнес опер. Налил себе полстакана и залпом выпил. — А скажите, орлы, на хера вас здесь держат? А?

— Володя, что случилось? — спросил Зверев. По голосу Петренко было ясно: что-то произошло… и навряд ли приятное.

— Скажи мне, Саня, — продолжал Володька, — на хер вы здесь нужны, если не знаете, что в камерах творится? Зачем вас сюда прислали? Водку жрать да в пинг-понг играть? Вам, блин, здесь тепличные условия создали… курорт… санаторий! Скоро баб сюда водить начнете, да? А в камерах уже пытки начались!

— Погоди, Володя, какие пытки? — сказал Зверев.

— Током, Александр Андреевич… электрическим током. Гестапо!

— А в какой камере-то?

— В твоей, Виталий. В твоей, — сказал Петренко. «Мадам, уже падают листья», — печально произнес Вертинский. Петренко нажал клавишу «шарпа», и Вертинский умолк. Несколько секунд все молчали.

— Ну что, мне рапорт писать или сами разберетесь?

— А он… жив? — спросил Виталий. — Парнишка-то?

— А идите вы все! — буркнул Петренко, махнул рукой и вышел. Уже в коридоре он добавил: — Пинг- понг, понимаешь.

Зверев, Лысый и Глеб разом встали. Сутулая фигура тюремного опера удалялась по коридору. Володя шел, по-стариковски шаркая ногами.

…Оказалось — пытали. Действительно током. Вещдоки — два куска провода с оголенными концами — валялись тут же, на полу.

Тощий пацан со смуглым восточным лицом сидел на шконке. В темных раскосых глазах стояли слезы. Пожилой контролер справно-душным видом курил около двери.

Лысый сел на шконку рядом с пацаном, спросил, заглядывая в глаза:

— Как ты, Китаец?

Пацан молчал, отворачивался к стене.

— Как ты себя чувствуешь? Может, к врачу? Зверев подошел к контролеру, негромко спросил:

— Что тут было, Григорий Василич?

— Да вот учудили… током, понимаешь, затеяли пытать Китайчонка. Вовремя я подоспел. Заглянул — двое держат, а третий проводами в грудь ему тычет.

— Кто? — спросил Глеб.

— А вон те уроды. Крыса, говорят… печенье у кого-то украл.

— Печенье, значит? — нехорошим голосом сказал Виталий и пристально посмотрел на тройку пацанов в углу. — Значит, печенье… Ну, ладно. А кто из вас додумался током пытать? Кто у нас такой умный? Ты, Костыль?

— Ну, я, — ответил угловатый подросток в тренировочных штанах и майке.

— Молодец, — сказал Лысый. — Вундеркинд. В школе осилил всего два класса, а в физике разбирается. Ну просто Луиджи Гальвани… Пойдем!

— Куда? — быстро спросил Костыль.

— Потолкуем, — ответил Лысый и поднял с пола провода. Он аккуратно свернул их и положил в карман джинсовой куртки. Костыль смотрел на него испуганными глазами. Китаец тоже.

— Э-э, ребята, — неуверенно сказал контролер.

— Все будет нормально, — ответил Глеб. — Не волнуйся, Григорий Васильевич.

— Да вот Петренко…

— С Петренко мы все решим, Григорий Васильевич, — сказал Зверев.

Виталий взял Костыля за локоть, повел к двери. Проходя мимо Китайца, остановился, спросил:

— Уверен, что обойдешься без врача?

Китаец кивнул.

Костыля привели в камеру Глеба. Солнечный свет уже погас, за окном висели синие сумерки. Расселись. Костыль стоял посреди камеры, старался держаться независимо. Лысый налил в стаканы водки, посмотрел на Костыля.

— Выпьешь?

— А чего ж? Я один могу целую бутылку выжрать.

— Действительно вундеркинд, — вздохнул Лысый, достал кружку и плеснул в нее водки. Протянул Костылю: пей.

— А… вы? — спросил тот.

— Может, мне и на брудершафт с тобой выпить?

Вундеркинд Костыль неуверенно посмотрел на Виталия. Слово брудершафт было ему незнакомо… бил в ноздри запах водки. Костыль выпил. Ему протянули хлеб с куском жирного копченого угря и долькой лимона. Он проглотил это мигом, жадно посмотрел на стол, но больше ни выпить, ни закусить ему не предложили.

— Ну, расскажи нам, Костыль, как жить собираешься? — спросил Виталий.

— Я по-черному жить буду… вором.

— У-у-у, — сказал Глеб, — да ты серьезный пацан. Уважаю.

Костыль почесал коротко стриженную голову, шмыгнул носом.

— Ну а сюда, в крытую, как попал? — спросил Зверев.

— Мы с пацанами хату ломанули. Фраера одного обнесли.

— Ага, понятно… А скажи-ка, Костыль, на следствии ты показания давал?

— Так все давали.

— Нет, дружок, — сказал Зверев, — я не спрашиваю, как там все. Ты на следствии показания давал? Про подельников рассказывал?

— А все рассказали. Следачка — сука такая…

— Ну вот опять: все. Ты за себя отвечай. Давал показания?

Костыль снова шмыгнул носом и ответил:

— Давал… все давали. А там следачка… Трое взрослых за столом весело рассмеялись, переглянулись.

— Вот теперь мы выяснили, кто сука, — сказал Глеб. — Не следачка, а ты. А знаешь, что с суками делают? А? Ну, что молчишь? Ты же хочешь жить по-черному… должен знать.

На бледном лице Костыля выступили красные пятна.

— Может, выпьем? — спросил Глеб. Выпили. Зверев нажал клавишу магнитофона… «И осень в смертельном бреду», — пропел Вертинский. Лысый тяжелым взглядом посмотрел на юного садиста и спросил:

— Так что, Костыль, делают с суками по черным законам? Ты не ответил.

— Не надо, — тихо сказал Костыль.

— Снимай штаны.

— Не надо, Виталий Сергеевич.

— А Китаец, когда ты стал его пытать, просил тебя: не надо, Костя?

— А… — начал было Костыль, но осекся.

— Что — а? Просил или нет?

— Он не просил. Мы… мы ему пасть заткнули. Он ничего не просил.

— Мудро, — сказал Глеб. — Мы ему заткнули пасть, и он ничего не просил.

— Скидай портки, сволочь! — рявкнул Лысый.

«Над розовым морем вставала луна», — пропел Александр Вертинский.

Костыль медленно спустил до колен штаны.