С его раскрытия один деятель уже ушел по расстрельной статье. Был осужден и расстрелян. Это обстоятельство нисколько Зверева не смущало… Приговор, в конце-то концов, выносил не он. Он никогда и не задумывался, что испытывают люди, которым доводится выносить приговоры… И те, кто их приводит в исполнение. А тот, двухгодичной давности приговор, вынесла, кстати, Анастасия Михайловна Тихорецкая, судья народный и супруга полковника Тихорецкого. Очаровательнейшая сероглазая шатенка с безукоризненной фигурой. Когда Сашка видел эту женщину — а работа опера зачастую предполагает посещение суда — в нем возникало волнение. Греховное, конечно, но не только греховное… Если бы Анастасия Михайловна не была женой Павла Сергеевича Тихорецкого… тогда… тогда, возможно… Но Настя была женой полковника, и возможное делалось невозможным.
Тот смертный приговор вынесла Настя. Как-то раньше Зверев об этом не думал. Что-то в нем изменилось… Однажды на улице его облаял маленький, безобидный пуделек. Блестели черные, похожие на бусины глаза, раскрывалась розовая пасть. И натягивался поводок! Сашка остановился, замер. Это не тот поводок, говорил он себе. Это тонкий поводок для маленькой собачки, он не выдержит веса человеческого тела… Это не тот поводок. Он стоял и смотрел на натягивающуюся тонкую кожаную полоску, но видел совсем другое.
— Да не укусит он… Вы что же, всерьез испугались?
— Что?
— Я говорю: не укусит. Вы что-то побледнели… Боитесь собак?
«Я боюсь себя», — подумал Зверев, но вслух ничего не сказал и прошел мимо пуделя. Вслед Сашке смотрели удивленные старческие глаза. Он стал больше пить. Раньше ежедневное употребление водки носило скорее ритуальный характер: пятьдесят-сто граммов, кружка чая и сигарета… До некоторой степени это позволяло расслабиться после очередного чумового дня. В отличие от Сухоручко с Галкиным, которые уже не могли обойтись без стакана, Сашка не испытывал тяги к спиртному. Скорее, он отдавал долг традиции. Так было до истории с повешенными… Простите меня, люди.
Необратимые изменения в советском обществе не могли не коснуться милиции. А может быть, ее-то они и затронули в первую очередь. Разрешено все, что не запрещено. И — хлынуло! Прорвало. Из всех углов вылезли омерзительные барыжные морды. Хари со значочком $ в зрачках… Разрешено все! Со сладострастным писком совокупляющихся мышей хари выползли на свет из подворотен, подсобок магазинов и начальственных кабинетов.
Хари были всегда. Даже в блокаду. Но они всегда знали свое место, всегда сидели в тени. Помнили, что Сибирь большая, места хватит всем. Но — разрешено все! И спекулянт уже не спекулянт, а биз-нес-мен. Понимать же надо: перестройка — это вам не хрен собачий!
И грянул Большой Пир Мародеров, лихой, как полет первых ласточек перестройки. В БХСС царила растерянность, реалии вступали в полное противоречие с УК, здравым смыслом и традициями. Хватались за голову старые, матерые опера, всю жизнь приземлявшие спекулянтов, расхитителей, взяточников. О, они никогда не были святыми… недаром в ментовском фольклоре есть такие слова:
…Сладко спит и вкусно ест. Опер ОБХСС.
Они не были святыми, случалось (очень часто случалось!) дружили с завскладами, товароведами и другими уважаемыми людьми. Но от начавшегося беспредела[9] воротило их с души. И по вечерам, за стаканом водки, матерились бэхи [10], сосали валидол… Разброд царил в головах судейских и прокурорских: то, за что раньше прокурор требовал карать беспощадно, а судья карал, оказалось нормальной экономической деятельностью. …А что по делам антисоветчиков? Они же, блядь, борцы оказались! А как быть с Борей Финкельманом, который смотрел у себя дома «Греческую смоковницу» на заморском видике, а сейчас валит лес в Карелии? А? Вот то-то и оно! Закручинились головушки, поскучнели.
Уголовному розыску, конечно, было попроще… Если не считать тех ушатов с помоями, которые на них выплеснула пресса, телевидение, всех мастей борцы. О, борцов оказалось полно! Даже если сидел за растление малолеток — борец. А за взятку? А как же, тоже борец. А если преподавал в университете юношеству преимущества соцсистемы перед капсистемой? Ну это ва-а-ще жопа какой борец![11] Ух, какой матерый демократище! Все эти деятели лили помои на милицию, прокуратуру, суд, госбезопасность. Психологически это было весьма тяжело. Каждодневный неблагодарный труд за смехотворную зарплату лишил профессию оперативника прежнего ореола… Наметился отток сотрудников в частные фирмы, а иногда просто к крутым ребятам. Старой закалки опера, разумеется, на службу к бандитам не пойдут. А молодежь? Вот тут все было непросто… очень непросто. Соблазн заработать хорошие бабки в открытой или тайной связке с криминалом был весьма велик. На глазах менялась система ценностей, система взаимоотношений. Наступала новая эпоха.
…Было начало июня. Утром капитан Сухоручко пришел на службу, сел за стол и сказал традиционную фразу:
— У-у-х, блин! Аж волосы болят. Он подержался за голову, потом полез в сейф за портвейном.
— Будешь, Саша? — спросил он. У Зверева тоже болела голова. Последнее время он закладывал уже будь здоров. Молодой организм еще справлялся с нагрузками, но похмелье становилось все тяжелей. Сашка уже готов был сказать: «Да, буду! Наливай»… Он был уже готов это сказать… Но что-то его остановило. Он как бы посмотрел на себя со стороны. Представил себя сидящим за сухоручковским столом, на сухоручковском месте. Спустя пятнадцать лет, или десять. Или всего лишь через три года. Он представил свои собственные глаза в красноватых прожилках лопнувших сосудов, подрагивающую руку с не особенно чистым стаканом в ней… Кадык, шевелящийся в такт глоткам.
— Нет, — сказал он, — не буду. Сухоручко оторвался от своего пойла, посмотрел на Зверева трезвым умным взглядом и тихо произнес:
— Правильно, Саша. Ты на нас не смотри.
Вечером Дмитрия Михайловича убили. Обкурившийся сопляк выстрелил в капитана из обреза двустволки при обычной проверке одного притона. Его повязали и сдали свои же. Но для капитана Сухоручко это ничего не изменило. Его похоронили на Ковалевском кладбище. Грохнул салют. Наступили новые времена. Гангстерские, огнестрельные. Дмитрию Михайловичу Сухоручко в них уже не было места.
Смена эпох произошла обвально-стремительно и — одновременно — по-бытовому незаметно. Постепенно, шаг за шагом. Уступка за уступкой. Потеря за потерей…
Павла Сергеевича Тихорецкого перевели на работу в управление. На должность первого заместителя начальника. Тихорецкий обошел кабинеты, попрощался со всеми. Не в смысле попрощался — не на Луну же улетает! — а потолковал с людьми, поблагодарил за службу, выразил сожаление, что приходится расставаться с таким коллективом, но служба есть служба и т.д. Конечно, Павел Сергеевич сиял, назначение было весьма высоким. Первый зам. начальника ГУВД — о, это вам не хрен собачий, как сказал бы покойный Сухоручко. Должность генеральская и большая звезда генерал-майора определенно где-то рядом.
Тихорецкий зашел и к Звереву. Сашка занимал все тот же крошечный кабинет без окон. Мог бы давно переехать в другой, но уже привык к нему. Окно, нарисованное фломастерами, основательно поблекло, выцвело, но Зверев его не обновлял. Исхудавшие коровенки смотрели скучными глазами.
— Вот, Александр Андреич, зашел, так сказать, перед отбытием, — сказал полковник, присаживаясь на скрипучий стул.
— Поздравляю вас, Павел Сергеич, — ответил капитан.
— Да брось, Саша, — махнул рукой Тихорецкий. — Не в должности же, в конце концов, дело. Не ради этого работаем…
Зверев не нашел, что сказать, и просто кивнул.
— Тебе, Саша, я думаю, нужно расти. Ты оперативник толковый, грамотный, решительный… Я, Саша, буду тебя иметь в виду.
— Спасибо, Пал Сергеич, — ответил Зверев. Слова первого заместителя начальника ГУВД дорогого стоили, но Сашку они не задели, проскользнули мимо сознания. Тихорецкий это понял, но виду не показал. Он встал, протянул руку:
— Ну, до встречи в ином качестве. Зверев встал, пожал протянутую руку.
— Спасибо, Павел Сергеич. Желаю вам успеха.
В вуали тополиного пуха прошел июнь. Белые ночи, разведенные мосты, хмельные от шампанского и
