Волкофф сидел на полу, растирал руки. Выглядел он неважно. Филиппов кивнул на уголовников: уведите. Потом сел верхом на стул, скептически посмотрел на американца и спросил:

— Как же вы здесь оказались, мистер Волкофф?

— Я американский гражданин и настаиваю на присутствии представителя посольства.

— Вызовем, — согласился Филиппов. — Не хотите взглянуть вот на эти бумаги? — Он протянул американцу несколько листочков бумаги.

— Что это? — спросил Волкофф, но в руки не взял.

— Постановление о возбуждении уголовного дела по факту разбойного нападения на гражданина РФ Мукусеева Владимира Викторовича, — ответил Филиппов и отложил один лист в сторону. — Показания свидетельниц — продавщиц магазина, возле которого было совершено нападение. — Полковник отложил в сторону еще два листочка. — А вот это — фоторобот преступника. Никого вам не напоминает?

Волкофф промолчал, а Филиппов усмехнулся и сказал:

— Должен вам заметить, господин Волкофф, что согласно части второй статьи сто сорок шесть уголовного кодекса Российской Федерации, квалифицированный разбой карается сроком от шести до пятнадцати лет… Про мордовские зоны слышали?

Волкофф посмотрел на Филиппова с откровенной ненавистью.

— Что вы хотите? — спросил он.

— Я хочу вам помочь, — ответил Филиппов. Началась вербовка.

Волкофф хорошо отдавал себе отчет, что попал крепко. И что его обязательно попробуют завербовать. И обязательно завербуют, потому что он не хочет шесть лет сидеть в мордовской зоне. Во время подготовки и переподготовки он видел несколько учебных фильмов про советские лагеря… конечно, он как настоящий американский патриот, мог бы сказать решительное «нет» полковнику Филиппову. Но свободу он любил больше, чем американскую мечту и гордый звездно-полосатый флаг.

Но даже если он отсидит шесть лет в русском лагере, Америка не встретит его, как героя — еще до появления в дачном домике Ирины полковника Филиппова он уже предал Америку. Антон оправдывал себя тем, что у него не было другого выхода — Фролов быстро объяснил ситуацию: терять ему — Фролову — нечего… Поэтому, если Волкофф не ответит на те вопросы, которые сейчас задаст Фролов, то просто- напросто исчезнет и даже труп его не найдут. Устраивает вас, мистер, такая перспектива?

— Это противоречит международным законам, — ответил Антон и Фролов согласился легко:

— Конечно, противоречит. Но я-то сейчас сам нахожусь вне закона. Так стоит ли мне беспокоиться о соблюдении законов? Давайте приступим к делу, мистер. Времени у нас не так уж и много…

Результатом «беседы» стали три аудиокассеты, которые лежали сейчас стопкой на столе. Разумеется, они не имели никакой юридической силы. Но если русские передадут их в ЦРУ, на карьере Энтони Волкоффа будет поставлен большой и жирный крест. Он полностью перечеркнет все годы успешной и тяжелой работы в разведке.

На «точке 8» посторонние бывали довольно редко, а последнее время как плотину прорвало — зачастили. Утром пятнадцатого октября на «точку» привезли Волкоффа и двух уголовников. Всех их доставили врозь, и они даже не подозревали, что находятся в соседних помещениях.

С ними сразу начали работать. Филиппов изучал запись «беседы» Джинна и Волкоффа. Запись была не очень качественной, и Филиппову приходилось иногда перематывать пленку обратно. Кроме того, у полковника были проблемы с английским. Однако запись стоила того, чтобы послушать. По должности Филиппов непосредственно занимался югославской темой и, конкретно, костайницкими делами… Опытный специалист, аналитик, полковник построил версию событий, происходивших в Костайнице в августе- сентябре. В общем и целом она была весьма близка к истине, но изобиловала допущениями и белыми пятнами… Слушая пленки, оставленные Джинном, полковник находил недостающие звенья, схема получала окончательную завершенность, но никакого удовлетворения это не приносило… Какое, к черту, удовлетворение?

В доме было темно — только слабо светился крохотный глазок светодиода на панели магнитофона. Ворочался и кряхтел очухавшийся Шанхай. Тошненько ему было: то, что влип — понятно, а вот во что влип — еще не очень. Интуитивно он понимал, что дело дрянь, что все происходящее выходит за рамки обычной уголовщины.

…Джинн сказал Волкоффу:

— А вот теперь будем говорить.

— О чем? — хмуро процедил американец.

— О жизни твоей грешной… и моей не праведной. Но в первую очередь о твоей.

— А если не будем?

— Еще и как будем, друг мой.

— А эти? — кивнул на уголовников Волкофф. В темноте Джинн его кивка не увидел, но догадался. Он ответил:

— Ерунда. — И, обернувшись к Шанхаю, спросил:

— Эй, Юрий Петрович, ты по-английски говоришь? Или только по фене ботаешь?

Шанхай в ответ матюгнулся, а Джинн сказал весело по-английски:

— Вот видишь, мистер, как все просто.

— А где гарантии, что ты меня не… — спросил Волкофф, Джинн перебил:

— Не пори, мистер. В нашем с тобой ремесле гарантии уставом не предусмотрены. Назвался груздем — полезай в кузов. Но немножко я тебя успокою: живой ты еще можешь пригодиться.

— Спасибо.

— Не за что, услуга бесплатная… А теперь к делу: как ты узнал о кассете?

— Мы перехватили Мукусеева.

— …твою мать! — вырвалось у Джинна. — Каким образом? Кто — «мы»? Как это произошло?

Волкофф с ходу начал импровизировать, но Джинн сказал:

— Эта версия не катит, мистер. Оставь ее для мемуаров… Если, конечно, доживешь до того возраста, когда пишут мемуары. Но если будешь мне врать, то не доживешь. Давай с самого начала: как ты узнал о кассете?

— Мы поработали с трактористом… С Зораном Младичем.

— Та-ак… А как вышли на тракториста?

— Человек, который продал вам кассету — его брат.

— Гойко? — удивился Джинн.

— Он не Гойко, но это не важно. Он брат Зорана Младича. А Зоран использовал его как посредника.

— Допустим… Но откуда ты знаешь, что Зоран и Гойко — братья?

Волкофф помялся, потом сказал:

— Выключи ты свой магнитофон, Олег… Ты же меня под монастырь подводишь. — Последние слова, про монастырь, американец сказал по-русски.

— Нет, я тебя под вербовку подвожу. Повторяю: как вы установили, что Зоран и Гойко — братья?

— У нас есть свой человек в Костайнице, — неохотно произнес Волкофф. — Он-то и опознал в убитом Гойко брата Младича.

— Кто этот человек?

— Священник.

— …твою мать! Никогда я этим сукам не доверял.

— Я тоже не люблю попов, — поддакнул Волкофф.

— Это твое личное дело, — ответил Джинн. Он вспомнил священника и слова его: «Война ожесточает сердца, сын мой… слова ЛюНависть не существует. Если ты поэт, то скорбно болит сердце Кирилла и сердце Мефодия…» Сердце, значит, болит, гнида? — Это твое личное дело, мистер. Если я тебя правильно понял, нашу группу держали под колпаком?

— Да. Но всерьез вас никто не воспринимал. Вначале, по крайней мере.

— Почему?