Два следующих дня Нестеров только и делал, что мотался по разным инстанциям, где, то вместе со своим начальством, то без него, «огребал и отдувался». За это время бригадир написал такое количество всевозможных рапортов, объяснений и докладных записок, что уже смутно помнил: что, где, кому, а главное, в каких выражениях, он докладывал. Когда Нечаев в очередной раз заставил его писать докладную записку (на этот раз для инспекции по личному составу), Нестеров просто взвыл:

– Василь Петрович, ну сколько ж можно? Давай, что ли, я на компьютере одним пальцем раз и навсегда текст наколочу, а наша Лариска потом тебе распечатает хоть сто штук экземпляров, а? Ну не могу я больше! Кончится тем, что я точно кому-нибудь в рыло заеду. Сегодня сидят, понимаешь, такие зайчата в красивых костюмах и ласково так на мозги капают: а правда ли, что у вас, Александр Сергеевич, с «этим делом» проблемы были?… А в день гибели Гурьева вы, часом, не злоупотребляли?… Понимаешь, куда клонят, суки?… Я за эти два дня уже так задолбался, что иногда думаю – лучше бы это меня вместо Антохи Ташкент по стенке размазал. И мне было бы легче, и он бы еще по белу свету походить успел.

– Никогда не говори так, Сергеич. Плохая эта примета – на себя показывать. Что же до всего остального, ты этот базар, знаешь, кончай: сам кашу заварил – сам и расхлебывай, нечего теперь здесь сопли жевать, – в свою очередь завелся Нечаев. – Ведь ничего ж выдающегося от вас не требовали – надо было просто исполнить приказание и оставить объекта. Ну уж куда проще, скажи ты мне? Так нет, у них, видите ли, свои амбиции, все в шпионов наиграться не могут… И что? Сейчас как? Наигрались? А теперь он мне заявляет, что замучился бумаги писать… Да ты, Саша, и одной трети не написал от того количества, которое мне за эти два дня сочинить пришлось. Ты едва ли не двадцать лет в разведке и до сих пор не знаешь, что именно в бумаге вся наша сила? На том стояли и на том стоять будем!.. А ты как хотел?… Как без бумажек-то? Даже чтобы пойти посрать, и то бумажка нужна…

Нечаев говорил жестко, даже жестоко, но бригадир ему больше не перечил. Понимал, что все сказанное начальником – абсолютно по делу. Прав был старший, во всем прав. Обязательно должен был Нестеров пресечь ребячество Гурьева, а он, наоборот, сам повелся как пацан, подыграл – злость на объекте сорвать хотел. Вот и сорвали… Еще непонятно, останутся ли после всего этого в отделе Лямин и Козырев. Паша-то парень покрепче будет, главное, чтобы он поскорее выбросил из головы мысль, что Гурьев из-за него погиб, что это он, Козырев, должен был к машине Ташкента метнуться. «Нет, Паша, это не из-за тебя Антоха погиб, – сказал сам себе Нестеров. – Это только я, старый мудак, виноват». В этот вечер Нестеров отправился в какой-то невообразимый по степени загаженности шалман, заказал пузырь водки и без всяких закусочных прелюдий напился в хлам за упокой души грузчика Гурьева.

А на следующий день Антона хоронили. День был рабочим, поэтому у свежевырытой могилы на окраинном и очень непрестижном участке Южного кладбища народу собралось не слишком много. Из родных Гурьева приехала только мать. Тетка, которой было уже за семьдесят, узнав о смерти племянника, слегла с больным сердцем и врачи категорически запретили ей ехать в Питер, тем более по такому поводу. Серьезная девушка Тамара на похоронах также не появилась: мать Антона звонила ей накануне (у той в квартире оставались какие-то личные вещи Гурьева) и выяснила, что именно сегодня состоится последнее летнее заседание в городском парламенте и отпроситься с него у Тамары нет никакой возможности. У них там, оказывается, все очень строго.

Обряда отпевания, равно как почетного караула и прощального салюта из карабинов, не было. Дорогое это удовольствие, да и не дослужился покойный капитан милиции Гурьев до подобного шика. Размышляя об этом, Нестеров автоматически отметил, что когда настанет его черед, то бухгалтерия, руководствуясь специальными на сей счет инструкциями, должна будет раскошелиться на несколько большую сумму. Все ж таки подполковник, а значит, красную бархатную подушечку под голову государство должно ему обеспечить. Нестерову вдруг припомнился разговор двух теток, который он пару лет назад невольно подслушал в вагоне метро. Тогда одна, с лицом светящимся от счастья, говорила другой: «Дослужился мой-то, Николаша, до майора – вчера приказ подписали!» И, заметив, что вторая тетка как-то не слишком адекватно реагирует на это судьбоносное в жизни ее подруги событие, гордо добавила: «Теперь, случись что, и хоронить будут с почестями!».

Кроме своих из наружки, на похороны Антона приехали «механики» из гаража, несколько женщин из бухгалтерии и ребята из отдела установки. В том числе, Полина Ольховская. Впрочем, формально она уже считалась своей, поскольку вчера официально состоялся ее перевод в отдел Нечаева. Руководство Управления было представлено Конкиным, Фадеевым и верховным кадровиком с абсолютно опушной фамилией Хвостов. Правда, на этом связь Хвостова с разведкой исчерпывалась: выходец из пожарной службы, Пал Палыч Хвостов был образчиком некомпетентности в плане оперативной работы и образцом профессионализма в работе организационно-массовой. К сожалению, в случае с Пал Палычем правило «минус на минус дает плюс» не срабатывало. Вместе с Хвостовым приехал и его заместитель Шлемин. Этот был из той породы людей, о которых британец Тейлор[42] когда-то написал: «Начитанный дурак – самая докучливая разновидность дурака». Именно Шлемин, выступая на гражданской панихиде, умудрился ввернуть в свою скорбную, в соответствии с моментом, речь назидательный пассаж о том, что смерть Гурьева, де, должна послужить хорошим уроком молодым сотрудникам, которые обязаны сделать соответствующие выводы о необходимости оттачивания профессионального мастерства. Дабы этот печальный опыт стал в нашем управлении первым и последним. Слушая этого молодого напыщенного павлина, Нестеров дал себе зарок при первом удобном случае начистить ему физиономию. Словом, отдел кадров на последних проводах Гурьева был представлен во всей красе.

Помимо морды в будущем, Нестеров решил ответить немедленно и не только Шлемину, а всем шлеминым разом. Впрочем, у него хватило сил сдержаться и не перейти на личности.

– Я вот что скажу… – начал Нестеров, – скажу, как чувствую… Есть офицеры, которые хорошо служат – об иных что вспоминать! Есть те, кто служит отлично. Но часто они тянут лямку. – Здесь Нестеров внутренне осекся, так как увидел глаза Лямина и подумал, что Ваня услышит в этом некий завуалированный укор. – Так вот, Антон не тянул лямку, а сражался. Сражаться в наше время – это не значит вставать во весь рост из окопа. Ну не было возможности у Антона быть в окопе среди солдат. Но большинство здесь, за исключением посторонних… – слово «посторонние» он произнес так, что все поняли, что этот пассаж в первую очередь адресован Шлемину, – … знают, что Антон знал, что такое окоп. Извините, я говорю сбивчиво, но свои меня понимают… Так вот жить настоящей жизнью и сражаться – это одно и тоже. Я это знал всегда и говорю это не для похорон. Антон жил, а не существовал… Почему его нет? Потому что жизнь закончилась. И погиб он, не изменяя себе… И лучше прожить такую вот неполную жизнь, чем до заслуженных пенсий некоторых. Я его помнить буду всегда. А когда вспоминать – улыбаться со слезой. И я не одинок. Дай бог многим такие чувства о них после смерти. Вот такие, братцы, будут мои слова.

Когда Нестеров говорил, стояла полная, полнейшая тишина. Тишина уважения к правильности и искренности слов бригадира.

Все это время рядом с матерью Гурьева неотступно находился Игорь Ладонин. И хотя Нестеров раньше никогда его не видел, одного лишь беглого взгляда было достаточно, чтобы понять – это он, единственный настоящий Антохин друг, о котором Гурьев рассказывал редко, но всегда с неподдельной теплотой в голосе. Эта, завязавшаяся еще с детсадовских времен, дружба, всегда служила источником повышенного раздражения у руководства службы собственной безопасности ОПУ. И даже не потому, что Игорь Михайлович Ладонин был удачливым бизнесменом, вице-президентом одной из крупнейших питерских корпораций, а потому что приходился он младшим братом знаменитому Ладоге, который перестал доставлять головную боль местным правоохранителям лишь в 1999 году, когда стал жертвой так и не