– Что тут происходит? – спросил светловолосый полицейский.

– С нами произошел несчастный случай, – сказал я, покачиваясь несколько сильнее, чем несколько мгновений назад. Хотя тут же и прекратил – всякая неестественность могла все испортить. – Нас было четверо. Один утонул, миль за десять отсюда, вверх по течению.

Полицейский уставился на меня:

– Утонул?

– Да, утонул, – сказал я; мне казалось, что я успешно прошел первое испытание – будто прорвался сквозь первую линию опасных порогов. Но расслабляться нельзя – нужно продолжать держаться и дальше.

– А откуда вы знаете, что он утонул?

– Ну, понимаете, мы перевернулись, когда проходили пороги, ну, и когда оказались в воде, там каждый был сам по себе. Я точно не знаю, что с ним произошло. Может, он ударился головой о камень. Но точно я не знаю. Мы искали его, но не нашли... Если бы он не утонул – куда бы он мог подеваться? Я все еще надеюсь, что он, может быть, не утонул... но боюсь, что все-таки... если бы он не утонул, мы бы нашли его.

Все время, пока я говорил, я смотрел ему прямо в глаза, и это оказалось неожиданно легким делом; его глаза смотрели проницательно, но сочувствующе. Я рассказал ту версию, которую мы подготовили с Бобби еще на реке; при этом я старался зримо представить себе то, о чем я рассказывал, будто все так и происходило в действительности. Внутренним взором я видел, как мы ищем Дрю, хотя мы этого не делали; я видел, как мы выбираемся на берег у желтого дерева, и когда я говорил об этом, я видел, как мы это делаем; теперь мне было уже трудно представить, что ничего этого не было в действительности. Я видел, что он слушает и все запоминает, и сказанное мною становилось частью реального мира, вполне достоверного мира, мира зафиксированных событий.

– Ну что ж, – сказал полицейский, – нам придется поискать на дне реки. А вы можете показать нам, где это произошло? Ну, хотя бы приблизительно?

– Я думаю, да, – ответил я; мне хотелось, чтобы это прозвучало не абсолютно уверенно, а просто достаточно уверенно. – Я не знаю, есть ли дорога, чтобы подъехать прямо к реке, но, думаю, я бы узнал то место, если бы попал туда снова. Но сейчас нам надо отвезти в больницу сильно пострадавшего человека.

– Ладно. – Полицейскому явно не хотелось передавать власть в руки врачей. – Мы попозже заедем в больницу.

– Хорошо, – сказал я и залез в машину скорой помощи, улегся рядом с Льюисом.

Мы поехали. Хотя никогда раньше мне не приходилось ездить в машине скорой помощи, да еще в лежачем положении, я не припомню, чтобы поездка в автомобиле доставляла мне такое удовольствие. Наконец, шины съехали с асфальта, прошуршали по гравию – и машина остановилась. Я принял сидячее положение, поднимаясь медленно, поэтапно. Доктор, выйдя из машины, одним движением открыл обе задние дверцы; мне открылся широкий вид. Машина стояла рядом с длинным невысоким зданием, напоминавшим сельскую школу; вокруг простирались поля; дул теплый ветер.

– Приехали, дружище, – сказал доктор. – Не делайте резких движений. Корнелиус вам поможет. А мы пока займемся вашим другом.

Я снова ухватился за водителя; мы прошли сквозь стеклянные двери, потом двинулись вверх по пандусу, вошли в бесконечно длинный, просторный коридор. Окно в его дальнем конце выглядело как кадрик микрофильма.

– Вторая дверь направо, – сказал водитель, и мы направились к этой двери.

Вошли. Я безвольно опустился на белую пружинистую поверхность медицинской кушетки, подминая под собой простыню. Через пару минут принесли Льюиса, но в комнату не заносили. Его переложили на каталку, стоявшую у двери, и бесшумно покатили дальше, в сторону того, далекого окна. А я лежал и прижимал руку к своему старому другу, к своему боку.

Врач вернулся ко мне, ступая неслышно.

– Ну, посмотрим, что у нас там такое, – сказал он. – Вы можете приподняться, хоть чуть-чуть? Эта молния еще расстегивается?

– Наверное, – пробормотал я.

Я попытался принять сидячее положение – у меня это удивительно легко получилось. Мне даже удалось быстро расстегнуть молнию свободной рукой. Он снял мои теннисные тапочки и я, извиваясь, выполз из остатков комбинезона. Мои трусы, засунутые в рану, присохли к ней, как и кусок нейлона, которым я обвязался. Но врач, взяв какую-то бутылочку, полил все это жидкостью, не причинившей никакой боли, и трусы стали отставать от раны. Он бросил все мои вещи в угол и занялся раной.

А в ней что-то продолжало размягчаться – либо материя, либо моя плоть стали выходить из меня кусочек за кусочком. Врач бросал их куда-то под стол, на котором я лежал. Я не мог припомнить, видел ли что-нибудь под столом в этой пустой комнате, когда только вошел. Мой бок стал дышать, будто ртом – рана не ныла уже так сильно, в ней появилось какое-то необычное ощущение: казалось, она открылась значительно шире, чем была.

– Боже праведный! – воскликнул врач. – Что вам так изрубило бок? Такое впечатление, что сюда несколько раз ударили острым тесаком.

– Неужели?

Затем врач спросил более профессиональным тоном:

– Как это получилось? Что могло нанести такое ранение?

– Понимаете, мы собирались немного поохотиться на оленей. С луком, где-нибудь в диких местах, в лесу, по берегам реки. Хотя это официально и не разрешено, – стал рассказывать я. – Я знаю, это нехорошо, но мы все-таки хотели поохотиться. У нас не было бы времени отправиться на охоту в сезон, когда разрешено, и поэтому мы решили попробовать сейчас.

– А как же это вам удалось подстрелить себя стрелой? Я и не представлял, что такое бывает.

Разговаривая со мной, он не прекращал работу, заглядывая мне в рану, в мою кровь – спокойно, уверенно.

А я продолжал рассказывать спокойным голосом:

– Видите ли, когда мы переворачивались, лук со стрелами был рядом со мной, и я успел схватить его. Мне не хотелось оставаться в лесу – я имею в виду, на реке, но лес там везде подходит прямо к берегу, – совсем без оружия. Одна стрела изрезала мне всю руку.

Я поднял руку и показал врачу порезы. Эту руку действительносильно изрезали стрелы.

– Ну, а потом я налетел на какой-то камень. Почувствовал, что мне что-то всаживается в бок. Лук я потерял. Куда он потом девался, не знаю. Смыло, наверное, вниз по течению.

– Могу вам сказать, что первоначальная рана была просто резаная, – сказал врач, – а потом ее сильно что-то покромсало, будто по ней проехались несколько раз пилой... В ране есть следы какого-то постороннего вещества, и мне придется все это вычистить.

– На стрелах были пятна краски, для камуфляжа, – объяснил я. – Я думаю, часть этой краски облезла прямо в ране. А может быть, туда попало что-нибудь еще. Бог его знает, что там еще может быть.

– Мы все вычистим, – сказал врач. – А потом зашьем вас. Будете как стеганое одеяло. Хотите выпить?

– Да, неплохо бы, – сказал я. – У вас есть виски?

– Что-нибудь другое найдется, а вот виски – нет. Его вам придется пить где-нибудь в другом месте, – сказал врач. – С виски у нас туго. У нас в графстве сухой закон.

– Вы хотите сказать, что у вас в больнице не найдется самогонного виски? Как можно жить в таком месте? И вообще – что происходит с северной Джорджией?

– Нет, самогона у нас нет. Мы постоянно всех предупреждаем, чтобы не пили его. В том виски, которое здесь гонят, много солей свинца.

Врач сделал мне укол в бедро и снова принялся за рану. Я посмотрел в окно, но там были видны лишь краски угасающего дня – различные, постоянно меняющиеся оттенки зеленого.

– Хотите у нас провести эту ночь? Места предостаточно. Собственно говоря, в вашем распоряжении вся