он не сработает, то, наверное, нас всех убьют. А если никто по нам стрелять не будет и если мне удастся благополучно спуститься отсюда, мы поплывем вниз по течению в байдарке, доберемся до Эйнтри, потом приедем домой, отдохнем несколько дней, чтобы прийти в себя, сообщим, что Дрю утонул. А потом вернемся к нашей обычной жизни – и незаметно состаримся. Но пока мы должны доиграть наши роли в этой пьесе до конца.
Я должен сыграть роль убийцы. Мне предстояло убить человека, может быть, двоих. А пока я лежу животом вверх, забравшись в расщелину в скале, высоко над рекой, в руках у меня холодное стекловолокно лука, и от меня зависит, как все будет разыгрываться дальше.
В своем воображении я уже представлял, что вылез наверх. Все разворачивалось, как в старинной кинокартине, в конце которой каждый получает по заслугам. Там, наверху, все заросло деревьями и кустами, – по крайней мере, так казалось снизу. Мне хотелось представить себе, что я буду делать, когда выберусь наверх, что-то конкретное. И лежа в расщелине, я стал раздумывать над тем, что мне нужно будет сделать в первую очередь – после того, как я окажусь, наконец, наверху скалы.
Я вынужден был признаться себе, что в глубине души не верил, что меня там подстерегает какая-то опасность, что человек, убивший Дрю, будет дожидаться всю ночь, чтобы утром снова стрелять по нам. Но тут вспомнил, что говорил Бобби. И меня снова охватило беспокойство. Я исходил из предположения, что так поступал бы сам, если бы был на его месте. Я снова все проиграл в уме и пришел к выводу, что был прав. У этого человека – кто бы он ни был – было значительно больше оснований убить всех нас, чем позволить нам убраться отсюда живыми. Мы все должны сыграть свои роли до конца.
Я повернул голову и, глядя в нависающий надо мной черный камень, сказал себе: когда я вылезу наверх, первое, что сделаю – не буду думать о Марте и о Дине; я не буду вспоминать о них, пока снова их не увижу. А потом я подойду к краю и осмотрюсь, хотя будет еще темно. После этого похожу вокруг, очень тихо, и буду высматривать его, вынюхивать его, словно какое-нибудь животное. Какое животное? Не имеет значения. Как змея. Важно лишь, чтобы меня не было слышно и чтобы мой укус был смертелен. Может быть, я смогу убить его, пока он спит. Это было бы самым легким, но смогу ли я действительно это сделать? Как это сделать? Выстрелом из лука?
Или ударом ножа из магазина спортивных товаров? Смогу ли я такое сделать, спрашивал я себя.
Хорошо, а как быть с моей предполагаемой прогулкой по ночному лесу? Если я отойду слишком далеко от реки и перестану слышать ее шум, я почти наверняка заблужусь. А что тогда? Идти по кругу? Какому кругу? Как ориентироваться? Как определять в ночном лесу, что идешь по кругу?
Но я вполне мог вообразить себя в роли убийцы. Наверное, потому, что у меня не было четкого осознания того, что мне действительно придется кого-то убивать. Но все-таки... Если он расположится близко к краю скалы – а ему так или иначе придется это сделать, – шум реки в стенах ущелья позволит мне подобраться к нему достаточно близко... ну, по крайней мере, на такое расстояние, с которого я смогу стрелять наверняка. Мне хотелось убить его точно так же, как Льюис убил того, другого: я хотел бы, чтобы он ни о чем не подозревал до того самого момента, когда вдруг почувствует страшную боль в груди и увидит стрелу, пронзившую его насквозь, попавшую ему в спину, прилетевшую неизвестно откуда.
А это будет весьма непросто, подумал я. В лесу, с болтающимися перед носом листьями, с неожиданными порывами ветра... Слишком рискованно, слишком много случайностей, которые могут все испортить... Нет, так не получится. Я понял это, и чем больше я думал, тем больше убеждался в том, что так ничего не получится.
Ну, тогда как, художественный руководитель? Что будешь делать, консультант по графике? Какой у тебя эскиз? Общая задумка такова: убить его выстрелом в спину, где-нибудь у края скалы. Почти наверняка он уляжется на землю, чтобы удобнее было вести стрельбу вниз, по реке. Когда человек готовится к стрельбе, он проходит несколько этапов сосредоточения. И когда он полностью сосредоточится, я попробую подобраться к нему метров на десять и постараться послать стрелу куда-нибудь под ребра – на таком расстоянии я вполне могу рассчитывать на мою неповрежденную стрелу и на высокую точность стрельбы... А потом развернусь и убегу в лес, сяду и буду пережидать какое-то время, пока он не умрет.
Что делать дальше, я себе пока не представлял. Все было уже предрешено, как это бывает во сне, но ощущение предрешенности возникало лишь потому, что реальность того, что должно было произойти, была еще очень далекой. Я находился приблизительно в том же расположении духа, как и тогда в лесу, когда отправлялся в тумане охотиться на оленя. Все, что я намеревался проделать, казалось правильным, но пока это происходило в моем воображении. И мне становилось не по себе, когда я думал о том, что, столкнувшись там, наверху, с человеком, вооруженным ружьем, мне придется проделать это все в действительности.
Я вдавился еще глубже в расщелину, чтобы получить от камня последнее одобрение, и тут же почувствовал, что расщелина меня начинает угнетать. Нужно было выбираться из нее и карабкаться дальше.
Я начал осторожно высовываться, и, приподнявшись на одном колене, расставил и поднял руки и ладонями стал ощупывать скалу над собой. Отклоняясь назад, я шарил по выступу над верхним краем расщелины. Справа – ничего не получится, и я с облегчением втянулся назад. Слева – расщелина, сужаясь до трещины, уходила за пределы моей досягаемости, и единственное, что мне оставалось – подняться во весь рост, опираясь ногами о нижний край расщелины и двигаясь вдоль нес. Я дюйм за дюймом передвигал ноги, медленно перемещаясь влево; пальцы ног быстро устали; я двигался вдоль трещины, цепляясь за ее край лишь носками тапочек. Но смог распрямиться – полностью, во весь рост. А потом, как это ни странно, по мере того как передвигался влево, даже, слегка согнувшись в поясе, наклониться вперед. Это было неожиданно и подействовало очень ободряюще – значит, стена здесь не отвесная! Прижимаясь к камню, я чувствовал его встречное давление. Я перенес тяжесть тела с концов пальцев и концов тапочек на колени и занял новую позицию. Начал червячными, извивающимися движениями перемещаться сначала влево, потом вправо. Подо мной по-прежнему сверкала бездна-река. Передвигался я очень медленно, потому что руки не находили достаточно надежных точек опоры, наконечники стрел постоянно впивались в меня. Но мне удалось достичь хоть и хрупкого, но почти идеального – или так мне казалось – баланса между силой тяжести и наклоном скалы, удерживающим меня от падения. Я находился в таком месте, где сила, влекущая меня, удерживающая на стене, уравновешивались в моем теле – и вторая получила даже небольшое преимущество. И я двигался дальше. Время от времени я ложился на скалу, обливаясь потом, теряя опору для ног, не находя, за что ухватиться руками. Резина на концах моих тапочек перегибалась, упираясь в камень, а руки с растопыренными пальцами прилипали к стене. Затем я начинал снова ползти вверх, сантиметр за сантиметром, совершая такие интимные телодвижения, каких не знал ни с Мартой, ни с любой другой женщиной. То, что я не мог позволить себе с человеческим существом, я отдавал стене; страх и какая-то невероятная чувственность, сверкающая не менее ярко, чем луна, поднимали, тянули меня вверх, миллиметр за миллиметром. И все же я не мог раствориться в луне, в реке, в камне, я продолжал оставаться в сфере человеческого. Я искал живое, золотистое пятнышко, как у той натурщицы, какую- нибудь веснушечку, что-нибудь трогательное в гигантском зареве луны, в змееподобных отражениях в реке...
Распределение темных пятен камня и неба надо мной изменялось, и в одном из этих пятен засветилась звездочка. По обеим сторонам этого крошечного источника света поднимались угрюмые тени камней, все такие же черные и непроницаемые, но их власть уже не была абсолютной. Мертвая поверхность камня, к которой я приник, стала все больше отклонятся от вертикали и устремляться уверенно к жизни, к проему между камнями, в котором мерцала звезда. И в котором, по мере того, как я приближался к нему, стали появляться другие звезды, оформляясь в созвездия, напоминающие корону. Теперь я уже мог ползти на коленях – на коленях! – лук царапал по камню рядом со мной.
Я полз и плакал. Почему? Не было никаких причин плакать, ведь мне нечего было стыдиться, нечего страшиться – я просто выбрался наверх по скале, и все. Но мне пришлось растянуться на скале и, часто моргая, очистить глаза от слез. Я приподнялся на локти и, как турист, осмотрелся вокруг. О Господи, Господи! Река, затуманенная и вспыхивающая острыми лучиками света в слезах, повисших на ресницах, плясала перед глазами, еще более прекрасная, чем раньше – из-за того, что казалась теперь совершенно недостижимой. Вот это вид, вот это да!
Но в конце концов нужно возвращаться к передвижению на коленях, которые лучше, чем какая-нибудь
