камня лежали тела павших, все в гражданском. На том конце зала широкая мраморная лестница вела вверх, страшно стекал красный ручеек, капал с торцов ступенек.
Запыхавшись, мы поспешили наверх. На втором этаже кого-то вязали, слышались сдавленные крики. Несколько человек бегом понесли вниз раненых.
Кречет стоял на коленях над огромным распростертым телом. Я не сразу узнал Сагайдачного, изорванный пулями и осколками мундир настолько залит кровью, что не осталось зеленого цвета. Всегда красное мясистое лицо генерала сейчас стало смертельно-бледным:
– Ты здесь?.. А где же… женщина?
– Какая женщина? – не понял Кречет. Мне показалось, что в глазах президента блеснули слезы. – Лежи, уже бегут медики …
– Женщина, – повторил Сагайдачный медленно. Губы двигались все слабее. – Молодая и очень красивая… с удивительной фигурой… владеет всеми видами оружия… восточными единоборствами… к-кх- кх… сексуальная до сумасшествия…
Кречет в бешенстве оглянулся:
– Где медики? Почему президент здесь раньше?..
Сагайдачный растянул губы в улыбке, глаза медленно теряли живой блеск:
– Всегда… была… женщина…
Голос его прервался, голова откинулась в сторону. Кречет стиснул зубы, медленно провел ладонью по лицу человека, которого всегда называл учителем, еще теплому, размазывая грязь. Веки послушно опустились на глазные яблоки.
– Ты ссорился со мной… – прошептал Кречет, – из-за ислама… Но зеленое знамя пророка над Россией так быстро… что будешь удивлен и, надеюсь, не очень разочарован… если у врат, вместо бородатого мужика с ключами, встретят красивые женщины! А твое имя будет у них на груди…
А Коломиец остановился над залитым кровью телом в двух шагах, всмотрелся. Рука его медленно стянула с головы фуражку:
– Он и не прятался за депутатским билетом.
– Он реабилитировал этих болтунов в Думе, – признал Сказбуш холодно.
– Да, за всех дрался.
Сказбуш высвободил автомат из застывающих рук, выдернул рожок, покачал головой. Пуст, Анчуткин дрался до последнего патрона.
Глава 21
Рассвет вставал ликующе кровавый. Облако в небе вспыхнуло и пропало под ударом прямых солнечных лучей, словно угодила крылатая ракета. По небу расползался пурпурный свет, от которого чаще билось сердце, грудь вздымалась в непонятном волнении, хотелось свершить что-то великое, доблестное, но не было ни амбразуры, чтобы закрыть ее своим телом, ни колонны бензовозов, чтобы направить на них свой горящий самолет.
Грудь Рыбакова вздымалась от непонятного восторга, он дышал часто и сильно, прогоняя ревущие в груди массы воздуха, что насыщали тело взрывной силой, пьянили кровь и подмывали выкинуть что-нибудь дикое, вроде пройтись на ушах по палубе или броситься на вражеский флагман и разломать его на куски голыми руками.
На горизонте маячат серые, как уродливые жабы, корабли этого гнилого образования, именуемого США. Приплюснутые, низко сидящие в воде, с округлыми обводами, где под кожухами прячутся люди, все округляющие, сглаживающие, сводящие к компромиссам…
– Я с детства не любил овал, – сказал он громко, – я с детства угол рисовал!
Худяков услышал, спросил с недоумением:
– Непонятно, но красиво. Что это?
– Цитата, – ответил Рыбаков. Подумал, сказал с раскаянием. – По-моему, того, который «Бригантину» написал!.. Они все погибли молодыми.
Худяков повторил с удовольствием:
– Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал… Здорово! Да, это наш поэт. Что с американскими кораблями?
– Стоят, – ответил Рыбаков, в голосе слышалось напряжение. – Нет, бой не примут. У них воюют по- другому!.. Побеждают тем, что изо дня в день твердят, что все мы скоты, что нечего куда-то тянуться, соблюдать какую-то мораль, что нет ни чести, ни гордости, а есть только экологически чистая жратва и траханье всех и вся, не разбирая ни пола, ни возраста, ни вообще-то человек ты или рыба.
Худяков усмехнулся:
– Это как мы Григорьева сумели… Он бросил курить, неделю держался, а мы все вокруг: да закури, да брось ломаться, да что тебе это, да вот мы курим – и ничего… и он сломался.
– Так и они нас ломают. Половину Европы сломали!
Рассвет над американскими кораблями вставал пугающе кровавый, облако в небе вспыхнуло и растаяло, словно в эпицентре атомного взрыва. По небу снизу расползался нехороший пурпурный свет, от которого тревожно билось сердце, грудь вздымалась в тревожном ожидании, по телу пробегала дрожь в ожидании неприятностей. Хотелось как-то укрыться за надежной толстой броней, но Стоун с холодком обреченности понимал, что никакая сталь не спасет. В чудовищной жаре выгорит даже вода в океане диаметром в пару миль и на полмили в глубину…
А русские нарываются, им терять нечего, да и варварское стремление подраться прет из груди, прорывая кожу…
