Тут Жак запутался в весьма искусных и, быть может, правильных метафизических рассуждениях. Он пытался убедить Хозяина в том, что за словом «боль» не стоит никакой идеи и что оно получает смысловое значение только с того момента, когда вызывает в нашей памяти уже пережитое ощущение. Хозяин спросил Жака, рожал ли он когда-нибудь.

– Нет, – отвечал Жак.

– А как, по-твоему, рожать очень больно?

– Разумеется.

– Тебе жаль женщин, когда они рожают?

– Очень.

– Ты, значит, иногда жалеешь и других?

– Я жалею тех, кто в отчаянии ломает руки или рвет на себе волосы, испуская крики, так как по личному опыту знаю, что этого не делают, когда не страдают; но в отношении самых болей, испытываемых женщиной, мне ее нисколько не жаль: ибо я, слава богу, не знаю, что это такое. Но возвращаясь к страданию, знакомому и вам вследствие вашего падения, а именно – к случаю с моим коленом…

Хозяин. Нет, Жак: возвращаясь к истории твоих увлечений, ставших и моими благодаря испытанным мною огорчениям…

Жак. Итак, повязка наложена, я чувствую некоторое облегчение, костоправ ушел, а мои хозяева удалились и легли спать. Их комната была отделена от моей неплотно сколоченными досками, оклеенными серыми обоями и украшенными несколькими цветными картинками. Мне не спалось, и я слышал, как жена говорила мужу:

«Перестань, мне не до баловства: бедняга умирает у наших дверей!»

«Жена, ты мне это после расскажешь».

«Не трогай меня. Если ты не перестанешь, я встану с постели. Какое в этом удовольствие, когда на душе тяжело?»

«Ну, коли ты заставляешь себя просить, то сама и будешь внакладе».

«Я вовсе не заставляю себя просить, но ты иногда бываешь таким черствым… таким… таким…»

После короткой паузы муж снова заговорил:

«А теперь признай, жена, что своим глупым сердоболием ты поставила нас в затруднительное положение, из которого почти нет выхода. Год тяжелый; нам еле хватает на себя и на детей. Хлеб-то как дорог! И вина нет. Была бы хоть работа, – но богачи жмутся; беднякам нечего делать: на один занятой день приходится четыре свободных. Долгов никто не платит; заимодавцы так ожесточились, что отчаяние берет; а ты выбрала время приютить какого-то незнакомца, чужого человека, который останется здесь столько времени, сколько угодно будет богу и лекарю, вовсе не намеревающемуся вылечить его поскорее, ибо эти господа стараются затянуть болезни как можно дольше, а с твоим нахлебником, у которого нет ни гроша, мы израсходуем вдвое или втрое больше. Как ты отделаешься от этого человека? Да говори же, жена, объясни толком».

«Разве с тобой можно говорить?»

«По-твоему, я не в духе, по-твоему, я ворчу! Ну, а кто же будет в духе? Кто не будет ворчать? В погребе было немножко вина; а теперь один бог знает, надолго ли его хватит. Костоправы выпили за один вечер больше, чем мы с детьми за целую неделю. А лекарю кто заплатит? Ведь он, как ты понимаешь, даром ходить не станет».

«Здорово, нечего сказать. Так оттого, что мы в нужде, ты хочешь наградить меня ребенком, словно их у нас не хватало?»

«Не будет ребенка».

«Нет, будет; я чувствую, что понесу».

«Ты так всегда говоришь».

«И ни разу не ошиблась, когда у меня после этого в ухе свербело… А сейчас свербит, как никогда».

«Врет твое ухо».

«Не трогай меня! Оставь мое ухо! Перестань, говорю тебе! С ума ты сошел! Сам поплатишься».

«Да нет же, ведь почитай с Ивановой ночи ничего такого не было».

«Ты добьешься того, что… А через месяц будешь дуться, точно это моя вина».

«Нет, нет».

«А через девять будет еще хуже».

«Нет, нет».

«Ты сам захотел?»

«Да, да».

«Так помни! И не говори мне, как в прошлые разы».

И вот слово за словом, от «нет, нет» к «да, да», этот человек, сердившийся на жену за человеколюбивый поступок…

Хозяин. Я бы тоже так рассуждал.