Все уже собирались встать из-за стола. Я обратилась к настоятельнице и в присутствии всех монахинь рассказала ей об опасном положении сестры Урсулы; я усиленно просила ее убедиться в этом лично.

– Ну, хорошо, – промолвила она, – придется ее навестить.

Она поднялась к Урсуле в сопровождении нескольких монахинь. Я следовала за ними. Они вошли в ее келью. Бедняжки уже не было в живых. Она лежала, вытянувшись на кровати, совсем одетая, склонившись головой на подушку. Рот был полуоткрыт, глаза закрыты; в руках она держала распятие. Настоятельница холодно на нее взглянула и сказала:

– Она умерла. Кто бы мог думать, что конец ее так близок! Это была превосходная девушка. Скажите, чтобы звонили в колокола, и наденьте на нее саван.

Я осталась одна у ее изголовья. Мне трудно описать вам мое горе, и все же я завидовала ее участи. Я подошла к ней, горько плакала, целовала множество раз, накрыла простыней ее лицо, черты которого уже начали изменяться. Потом я решила исполнить ее просьбу. Чтобы без помехи этим заняться, я подождала, пока все пошли в церковь. Тогда я открыла иконостас, сняла дощечку и нашла довольно большой сверток с бумагами, который и сожгла в тот же вечер. Эта девушка всегда была печальной; не помню, чтобы она когда-нибудь улыбнулась, за исключением одного раза во время своей болезни.

И вот я одна в монастыре, одна на всем свете, так как я не знаю ни единого живого существа, которое интересовалось бы мною. Об адвокате Манури я больше ничего не слышала. Я предполагала, что он натолкнулся на большие трудности или среди развлечений и дел совершенно забыл об услуге, которую обещал мне оказать. Я не очень досадовала на него. По своему характеру я склонна к снисходительности и могу все простить людям, кроме несправедливости, неблагодарности и бесчеловечности. Поэтому я оправдывала, как могла, адвоката Манури и всех мирян, которые проявили столько горячности в течение моего процесса и для которых потом я перестала существовать, – не сердилась и на вас, господин маркиз.

Неожиданно в монастырь прибыли наши церковные власти. Они приезжают, обходят все кельи, расспрашивают монахинь, требуют отчета как о духовном руководстве, так и о хозяйственном управлении монастырем и, в зависимости от отношения к своим обязанностям, либо устраняют неурядицы, либо увеличивают их.

Итак, я снова увидела почтенного и сурового г-на Эбера, а также его двух молодых сострадательных помощников. Должно быть, они вспомнили, в каком плачевном состоянии предстала я перед ними в первый раз. Их глаза увлажнились, и я заметила на их лицах умиление и радость. Г-н Эбер сел и велел мне сесть напротив него. Молодые священники поместились за его стулом; их взгляды были устремлены на меня.

– Ну, сестра Сюзанна, – спросил г-н Эбер, – как теперь обращаются с вами?

– Обо мне забыли, сударь, – ответила я.

– Тем лучше.

– Я и не желаю ничего другого, но должна просить вас об очень большой милости: позовите сюда мать-настоятельницу.

– Зачем?

– Если к вам поступят на нее какие-нибудь жалобы, она не преминет обвинить в этом меня.

– Понимаю, но все же скажите, что вы о ней знаете.

– Умоляю вас, сударь, пошлите за ней; пусть она сама слышит ваши вопросы и мои ответы.

– Нет, скажите.

– Сударь, вы меня погубите.

– Не бойтесь. С нынешнего дня вы больше не под ее властью. Еще на этой неделе вы будете переведены в монастырь Святой Евтропии, близ Арпажона. У вас есть добрый друг.

– Добрый друг? Я такого не знаю.

– Это ваш адвокат.

– Господин Манури?

– Он самый.

– Я не думала, что он еще помнит обо мне.

– Он виделся с вашими сестрами, был у архиепископа, у старшего председателя суда, у ряда лиц, известных своим благочестием. Он внес за вас вклад в монастырь, который я вам сейчас назвал, и вам остается провести здесь всего несколько дней. Итак, если вам известны здесь какие-нибудь непорядки, вы можете, не навлекая на себя неприятностей, довести их до моего сведения. Вас к этому обязывает святой обет послушания.

– Я ничего не знаю.

– Как! Разве они не прибегали к особо крутым мерам по отношению к вам после того, как вы проиграли процесс?

– Они считали и должны были считать мой отказ от обета тяжким грехом и потребовали, чтобы я испросила прощения у господа.

– Но в каких условиях было испрошено прощение, вот что мне хотелось бы знать.

И, произнося эти слова, он покачивал головой и хмурил брови. Я поняла, что только от меня зависит отплатить настоятельнице, хотя бы частично, за все удары плетью, которые я нанесла себе по ее приказанию. Но это не входило в мои намерения. Старший викарий, убедившись, что он ничего от меня не узнает, удалился, предложив мне держать в тайне то, что сказал о моем переводе в арпажонский монастырь Св. Евтропии.

Когда почтенный викарий вышел в коридор, оба его спутника обернулись и поклонились мне очень приветливо и ласково. Я не знаю, кто они, но да сохранит им господь их мягкосердечие и сострадательность, столь редкие у людей их звания и столь необходимые тем, кому вверяются слабости человеческой души и кто ходатайствует о милосердии божием.

Я полагала, что г-н Эбер занят тем, что утешает, расспрашивает или наставляет какую-нибудь другую монахиню, но он снова пришел в мою келью.

– Откуда вы знаете господина Манури? – спросил он меня.

– По моему процессу.

– Кто вам его рекомендовал?

– Супруга председателя суда.

– Вам, должно быть, часто приходилось совещаться с ним во время вашего дела?

– Нет, сударь, я с ним редко виделась.

– Как же вы сообщали ему нужные сведения?

– Несколькими записками, составленными мною собственноручно.

– У вас есть копии этих записок?

– Нет, сударь.

– Кто передавал ему эти записки?

– Супруга председателя суда.

– Каким образом вы познакомились с нею?

– Меня с нею познакомила сестра Урсула, моя подруга и ее родственница.

– Виделись ли вы с господином Манури после того, как проиграли процесс?

– Один раз.

– Не много. Он вам не писал?

– Нет, сударь.

– И вы не писали ему?

– Нет, сударь.

– Он, несомненно, известит вас о том, что он для вас сделал. Я требую, чтобы вы не выходили к нему в приемную и, если он напишет вам прямо или через посредство каких-либо лиц, отослали мне это письмо, не вскрывая его, – слышите ли, не вскрывая.

– Хорошо, сударь, я исполню все в точности...

Не знаю, к кому относилась подозрительность г-на Эбера – ко мне или к моему благодетелю, но я почувствовала себя оскорбленной.

Господин Манури приехал в Лоншан в тот же вечер. Я сдержала слово, данное старшему викарию, и отказалась говорить с моим адвокатом. На следующий день он секретно переслал мне письмо, я получила