несколько коршунов парили над ним. Павел Дмитриевич заглушил мотор, вылез из машины, вслед за ним выбрался Вадим Федорович. Некоторое время они молча стояли рядом, глядя на болото, над которым веером раскинулись высокие перистые облака. С болота плыл хмельной запах багульника. Посвистывали синие пищухи, тренькали синицы. Они то и дело пролетали над лужайкой с насекомыми в маленьких клювах. Наверное, вылупились птенцы, вот и таскают им корм. Вершины огромных сосен мерно шумели, иногда раздавался негромкий треск.

— Помнишь, так же трещало над головой ночами и тогда? — сказал Вадим Федорович. — Осенью как зарядит дождь, заберешься в землянку, ляжешь на нары и слушаешь стук капель и треск старых ветвей в лесу.

— Хочешь, покажу тебе осколок в сосне? — взглянул на него Павел Дмитриевич. — Сколько лет прошло, а он торчит в ране…

— Сорок лет…

— А ребята молодцы, поддерживают здесь порядок, — заметил Павел Дмитриевич. — Посмотри, даже ржавый штык воткнут в ствол, а на нем — немецкая каска!

— Далековато от Андреевки, — сказал Вадим Федорович. — По дороге видно, что редко сюда наведываются.

— Я разговорился с молодежью вчера вечером, — стал рассказывать Павел Дмитриевич. — Не очень-то их интересует война. Все больше расспрашивали про последний московский фестиваль, про театры, известных артистов. А война для них — это уже история.

— Григория Елисеевича это злит, заметил? — сказал Вадим Федорович. — Начнет рассказывать про сражение под Москвой, про то, как его дивизия сбивала «юнкерсы», а молодежь не очень-то хочет слушать.

— Пока он одну историю расскажет, можно уснуть, — улыбнулся Абросимов. — Не трибун Дерюгин.

— А Надя, вторая дочь Григория Елисеевича, закончила докторскую диссертацию, теперь живет в Ленинграде, — продолжал Вадим Федорович. — Толковая женщина, вот только почему-то замуж не вышла.

— Потому и доктором наук будет, что не замужем, — вставил Павел Дмитриевич. — У ее сестры Нины — две дочки, семья, так ей не до ученой степени.

— А ты-то доволен семейной жизнью? — поинтересовался Вадим Федорович.

— Кляну себя до сих пор, что раньше не женился, — сказал Абросимов. — Лена у меня — золото, на дочь не нарадуюсь! Ей уже девятый. Перешла в третий класс, болтает по-английски… — Он бросил взгляд на друга: — А у тебя-то как с Ириной?

— Я сейчас работаю над романом о любви, — сказал Вадим Федорович. — Ищу идеальную женщину, которая приносит счастье мужчине… То есть ищу то, чего не нашел в своей жизни.

— Не развелись?

— Зачем? — пожал плечами Казаков. — Мы друг другу не мешаем. Я, наверное, больше не женюсь, да и она, по-моему, к этому не стремится. А впрочем, не знаю, отдалились мы. Проклятая работа украла все мои человеческие чувства… Знаешь, как Ирина меня однажды назвала? Инопланетянином, ходящим по земле, за всем наблюдающим и записывающим сведения на магнитофонную ленту, хитроумно спрятанную в голове… И ты знаешь, она в чем-то права. Привычка все пропускать через себя, переживать, проживать жизнь своих героев выпотрошила меня… Ведь я даже не веду записных книжек, не копаюсь в архивах, не ищу днем с огнем прототипов: жизнь вливается в меня и, чуть видоизменившись, снова выливается на бумагу. И этот дьявольский водоворот никогда не прекращается. Пожалуй, лишь Ирина по-настоящему разгадала меня: никто мне не нужен, и я никому из близких радости не доставляю. Правда, с Андреем и Ольгой мне повезло: лишь одни они мне по-настоящему нужны и близки.

— А ты им? — спросил Павел Дмитриевич.

— Тут у нас полная гармония, — улыбнулся Казаков.

— Ну и не корчи из себя отшельника! «Мне никто не нужен, я никому не нужен…» Так не бывает. Вернее, не должно быть!

— Помнишь, я рассказывал тебе, давно это было, — будто не слыша друга, продолжал Казаков, — ведь почти все, что я тогда пережил, вошло в роман. Вошло в роман и насовсем ушло из меня. Не осталось ни гнева, ни сожаления.

— Ты теперь знаменит, Вадим, за твоими книгами охотятся, в библиотеках очереди…

— Значит, скоро кто-нибудь лягнет копытом, — улыбнулся Казаков. — Чужой успех мало кого из литераторов радует.

— И что же, у тебя никакой сейчас женщины нет?

— Есть, — улыбнулся Вадим Федорович. — Героиня моего романа, честное слово, я в нее влюблен! Жаль, что она вся придуманная.

— Вот я тебя, Вадим, знаю, как говорится, с младых ногтей, а вот до сих пор не могу взять в толк, как в тебе родился писатель. Как все это у тебя началось? Помнится, сразу после войны ты пошел в летное училище, потом сменил несколько профессий… Честно говоря, я считал тебя неудачником.

— Не ты один так считал, — вставил Вадим Федорович.

— Откуда это все у тебя берется? Читаю твою книгу и диву даюсь: как ты все это заметил? Как это все у тебя в голове образуется?

— Не знаю, — честно ответил Казаков.

Он действительно не знал, как и когда зарождается у него желание написать роман. Материал он не собирает, специально ни за кем не подсматривает, он просто живет среди людей и пишет об этих людях. Но садится за письменный стол лишь тогда, когда что-то очень сильно его взволнует, западет в душу, бередит ее, не дает спокойно ночами спать. А что в наш век волнует человека? Война и мир. Семья, любовь, природа, перемены, счастье — несчастье. Хочется и самому разобраться в своем времени и другим о том, что понял, рассказать. А уж как рождаются в нем образы, характеры, какая с ними происходит в его голове метаморфоза — это он и сам бы не смог объяснить. Наверное, это настолько для каждого индивидуально, лично, непостижимо, что и не расскажешь никому, даже, пожалуй, и самому себе. Почему художник картину пишет? Почему композитор музыку сочиняет? Попробуй это объясни! Искусство, как песня, рождается в глубине твоего сознания, а потом мощно выливается наружу…

— Ты хоть знаешь, что у тебя будет за новая книга? — настаивал Павел Дмитриевич. — Ты видишь ее, когда садишься за стол?

— Да нет, — улыбнулся Вадим Федорович. — Это происходит как-то само собой. Я никогда не знаю, что выкинут мои герои, куда меня приведут. Не знаю, когда поставлю точку. Все совершается само собой. Вдруг мне становится ясно, что это последняя глава… Кстати, мне интереснее писать, когда я чего-то жду от своих героев, а как только начинаю их подталкивать, навязывать им свои мысли, они сопротивляются…

— Но что-то происходит в тебе? Что-то наталкивает тебя на мысль написать именно эту книгу, а не другую?

— Что-то происходит, а что — я не могу тебе объяснить… — Казаков вдруг повернул голову и посмотрел другу в глаза: — Знаешь, что меня одно время занимало: почему ты так быстро пошел в гору? С директора школы — в обком партии, а позднее стал заместителем министра.

— Все ведь как-то растут по службе… — неуверенно начал Павел Дмитриевич. — Руководителями сразу не рождаются…

— А все-таки? — настаивал Вадим Федорович.

— Когда работал в обкоме партии, выступил на ответственном совещании, там был замминистра. Видно, ему понравилось мое выступление. Ну а после совещания был банкет, финская баня… Посидели за деревянным столом, рассказал ему про Андреевку, про наши леса, дичь… Дал мне какое-то поручение — я его выполнил. Пригласил меня раз в Москву на конференцию, другой…

— Значит, чтобы вырасти по службе, нужно понравиться начальству?

— И это тоже, — рассмеялся Павел Дмитриевич. — Ну а мои способности к руководящей работе? Наверное, их тоже не стоит сбрасывать со счетов?

— Написать роман про тебя? — предложил Вадим Федорович. — Только боюсь, ты не потянешь на интересный положительный персонаж…